Какой простор! Книга первая: Золотой шлях
Шрифт:
— А где же муж твой?
Она вздрогнула.
— Хозяин мой в уезде. Насчет революции поехал дознаваться, справки наводит у знающих людей.
Дед Семен добавил:
— Вместе со свекром поехал. С отцом своим, стало быть. А то бы я и не заглянул сюда, не люблю богатеев. Боятся они революции. Жили промеж собой, как волк с собакой, а вот как до смуты дошло, поехали вместе. Испугались.
Мать оглянулась на окно, негромко проговорила:
— Абы волк заодно был с собакой, то людям и жизни бы не было.
Поднялась, покраснела и, видимо сделав
— Ну, рассказывай об отце.
И пока Лука говорил, глаза ее, всегда печальные, раскрывались, как два цветка под лучами солнца, и слеза, навернувшаяся на левый глаз, радужная и прозрачная, была словно капелька утренней росы.
Рассказ Луки мать слушала страдальчески морщась; стараясь удержать слезы, комкала пальцами материю и часто подносила ее к глазам.
— Значит, хороший он человек? — спросила она, когда он закончил. — У нее было чувство неловкости, как это всегда случается после серьезного душевного разговора.
— Очень хороший, мама.
Мать тяжело вздохнула; еще минута, и она призналась бы ему, что никогда не была ни примерной женой механику Иванову, ни матерью Лукашке. Но вместо этого с досадой сказала совсем другое:
— Ну, будем ложиться спать. Гасу выгорает пропасть.
Ночью Лука проснулся от властного стука в ставню. Он понял, что это Гришка Брова со своим отцом. Слыхал, как мать говорила мужу о приезде сына.
Сумрачный старческий голос басил:
— Лентяй он, наверно, дармоед и словоблуд. Не иначе. Мы уже слыхали об нем по дороге. Накличет он беду на нашу голову.
Лука поднялся с постели, позевывая, глядел на приехавших. Григорий, высокий, горделивого вида, с красивым, немного болезненным лицом, и глазом не повел на Лукашку. Отец его, осанистый плешивый старик, с красными мясистыми губами, прошамкал:
— Что же ты не здороваешься со старшими? В гости приехал к нам?
— К матери приехал.
— А мать — она, того, наша, у нас живет, нашим хлебушком кормится.
Мать молчала, моталась по хате, ставила самовар, мыла посуду. Видно, несладко ей жилось в богатом доме Бровы.
Пока Григорий ужинал, Лука ревниво разглядывал его, сравнивал с отцом. Мать здорово прогадала, променяв отца на Григория. Брова был одет франтовски: шевровые сапоги, черные плисовые шаровары, цветная рубаха, опоясанная шелковым поясом искусного тканья. Ел он мало, неохотно, весь уйдя в свои мысли.
— Сынок-то надолго завернул к нам? — спросил старик, улыбнувшись по виду кротко.
Вопрос его был неприятен матери.
— Надолго! Отец его революцию делает. — Мать смутилась, старалась не смотреть в глаза свекра.
— Что ж это, кругом недохватка, а к нам лишний рот прибыл?
Мать смолчала. Гришка поднялся, с сердцем сказал:
— Не об этом, папаша, разговор вести следует. Сами видали, как в Чарусе все исконное трещит и валится. Куда ни глянь, один лозунг написан: «Вся власть Советам!» Купцы, словно крысы, по всему городу рыщут. Где бы нору поглубже найти. Тут обмозговать надо, чтобы
— Рано ты сворачиваться надумал, — возмутился старик. — В Киеве Центральная рада власть захватила. Из Румынского и Юго-Западного фронтов учредила свой собственный Украинский фронт, а главнокомандующим назначила генерала Щербачева… Так что надо нам ставку делать на раду. Назара Гавриловича Федорца следует выбрать в земство, он, говорят, уже получил какие-то универсалы от Ефремова и Петлюры. Меня треба протащить в управу, а тебе записаться в отряд «Вольного казачества» или в гайдамаки… Торопись, сынок, пока не нагрянули большевики и не спутали нам все карты. А у своих дверей даже собака сильна.
— Обдуманное слово дороже жемчуга, — согласился Гришка.
Прислушиваясь к разговору, Лука понимал, что говорят между собой не друзья, а враги. По всему было видно, что в доме верховодил крепкий и ухватистый старик, не давал Гришке ходу, остерегался его цепких рук. Отсюда и скрытая ненависть, и вражда между отцом и сыном.
На другой день Лука твердо отказался прислуживать в лавке, а еще через неделю ее пришлось закрыть; повесили на косой пробой тяжелый, как гиря, замок.
Луку отдали в обучение сапожнику Отченашенко. Сапожник в свое время дружил с механиком, хорошо помнил его и готов был без умолку говорить о нем, о его жизни в Куприеве. Он много нового для Лукашки рассказывал об его отце.
В комнатушке сапожника, сплошь, словно паутиной, завешанной дратвой, приятно и остро пахло обрезками кожи, воском, смолой. Здесь никогда не угасал разговор. Приходили нетребовательные заказчики, садились на низкие деревянные стулья, выкладывали напрямую свои сомнения, мечтания, желания; они бросали их, как охапки, в костер дружеской беседы, поддерживая пламя надежды. С двумя сыновьями сапожника, красавцами, еще не достигшими двадцати лет, Лука быстро сошелся.
В конце февраля неожиданно полыхнула весна. Влажный ветер приносил из степи пресные запахи талого снега. Земля освобождалась от снеговой неволи, озимые хлеба жадно тянулись к небу, искали первых лучей солнца.
Луку неудержимо тянуло из дому на простор. Он шел к ставку, в который с шумом врывались бурные снеговые воды, уходил в лес. Кора на деревьях, обожженная заморозками, отошла, посветлела, и по всему видно было: кипят уже соки в стволах и ветвях, и корни деревьев жадно сосут их из земли.
Ранняя весна будила в юном сердце жажду деятельности, непонятную тревогу, тоску.
«Что ж это? — думал мальчик. — Революция пришла, и батька мой революционер, а я сижу в кулацком доме, как в терему за решеткой. Как же это? Уж лучше бы мне на утилизационном заводе жить, там рабочие близко, город, события всякие. А здесь лисья нора».