Какой простор! Книга первая: Золотой шлях
Шрифт:
— Так вот она какова, эта Центральная рада! Красногвардейские отряды питерских и московских рабочих, поднявшихся на Каледина, задерживает, а вас, казаков, посылает к Каледину. Не хватает ему пушечного мяса.
— Мы домой поспешаем, к детишкам и женам… На черта нам сдался твой Каледин!
— Каледин, гутаришь? Покойника вспомянул: застрелился твой Каледин, царство ему небесное… И Центральной раде крышка, сбежала в Житомир. Киев большевики ослобонили, а вы, видать, и не знаете этого, — проговорил высоченный худой казачина.
Сердце механика забилось. Он знал, что в Киеве сейчас
При бледном свете звезд партизаны разглядывали разбитые вагоны с ободранными крышами, раскрытые теплушки, морды голодных коней, грызущих деревянные двери. Казак оставил механика и, путаясь в сбитой набок шашке, побежал обратно. Несколько минут он совещался с однополчанами, обступившими его.
Из последнего вагона высунули «максим».
— Стой, стой, не стреляй, свои, черти, нашкодили!
Казак, который разговаривал с Ивановым, вернулся.
— Эй ты, хохлячий ревком, давай сюда свою банду, подсоби выгружаться, мы пойдем на Дон в конном строю. Так я и знал, что через Донбасс нам не пробиться.
Возле них собралась толпа казаков, не спускающих глаз с напряженно-спокойного лица механика.
Низкорослый батареец с двумя Георгиевскими крестами на груди жадно смотрел в поле и бормотал воспаленными, обметанными язвочками губами:
— Стоит пшеница, скоро косить, а вы ее кровью кропить удумали.
— Что же ты медлишь? Забирай, жри, пхай, пхай в две глотки. Воевать заохотились, оружию реквизировать! Намулит она еще ваши холки! — кричали рассерженные казаки.
По перрону шаркали изношенные солдатские сапоги.
Не меньше часа по деревянным помостам сводили истощенных коней. Чувствуя зыбкость опоры, кони приседали на задние ноги, не хотели идти; их тянули за уздечки, ножнами и плетями сгоняли вниз. Казаки торопились, быстро седлали коней. Брали они с собой только самое необходимое, оставляли в вагонах лишние пулеметы, винтовки, цинки с патронами.
Балайда остановил молодого чубатого донца, тайком при свете звезд разглядывающего цветастый женский платок.
— И что вы горячку тачаете? Загорелось вам!
— Погоди трошки, всыпят вам еще гостинцев. Ты кумекаешь, что мы барахло вам оставляем? Германцы сюда нагрянут, с ними лясы не поточишь… Как половодье идут они за нами. Все отнимают, даже баб реквизируют.
Парни, засев в посадках, безучастные к чужому горю, песней подзадоривали и бесили всадников:
И твий батько и мий батько Булы добри козаки, Посидалы середь хаты…Всадники не слушали обидной песни. Еще из вагонов они видели мутную полосу далекого шляха и приняли ее за реку. Теперь они спешили напоить вторые сутки не пивших коней.
Казак, первым подбегавший к механику, натягивал суголовный ремень уздечки, крутился на коне возле выстроившихся трех сотен и, ругаясь сорванным голосом, выкрикивал распоряжения. К нему подошел Иванов.
— Дозвольте несколько слов молвить казакам.
Не дожидаясь разрешения, он взволнованно крикнул:
— Товарищи
Его нетерпеливо перебили:
— Опять за рыбу гроши… Слыхали, хватит! Мы уже по самую завязку наагитированы.
— Тебе хорошо языком молоть, а мы с бабами три года не спали.
Механик поднял руку, но озверевший казак изо всей силы, накрест, привычным ударом огрел его нагайкой по голове, задев лицо.
— Это тебе за энту молитву! — и показал рукой на полоскавшееся на ветру красное полотнище, на котором мелом было написано «Вся власть Советам!».
Сотни на стоялых конях рысью пересекали посадки. Сзади билось об их спины:
И твий батько и мий батько Булы добри козакй…Командир сотни, обернувшись в скрипнувшем седле, крикнул назад:
— А сыпаните им на спомин гостинца! Пали по кустам, пуля виноватого сыщет!
Пожилой унтер короткими очередями стал бить по станции из ручного пулемета.
Из товарного вагона, держа в руках новенький карабин, выпал молодой Отченашенко. Из головы его хлестала кровь, в ушах отдавался чеканный топот удаляющихся коней. Он ничего не слышал, кроме этого топота, в голове было ясно, так ясно, как никогда прежде. Он удивленно подумал, что эта необычайная ясность ему уже ни к чему, разве только для того, чтобы понять: это и есть разлука — смерть. И здесь вдруг вспомнилось все с той же пронзительной ясностью, что он никогда не спал с дивчиной. Потом взяла тоска, что, добыв оружие, так и не отомстил врагу. Хлопец с трудом раскрыл отяжелевшие веки, но увидел только серый чумацкий шлях, пересекающий небо, и на нем месяц, блестевший истертой подковой.
Механик подошел к хлопцу. Умирающий уже не мог ни видеть его, ни слышать. Горько стало Иванову. Ему показалось, что он разгадал последние мысли Отченашенко и думал то же, что думал хлопец, теряя сознание навсегда. Механик снял кожаный картуз. Сзади кто-то неслышно подошел к нему, окликнул. Механик обернулся. Перед ним, приподняв узкие плечи, стоял Макар Курочка.
— Гришка, умирая, попа звал… Наказал передать тебе, что это он убил Ольгу и столкнул ее в пустой колодец в ревкомовском дворе. Слезно молил поховать ее рядом с ним на цвинтаре, с певчими и хоругвями… — Издевательски Макар Курочка добавил: — Я думаю — надо уважить покойника, зарыть их вместе.
VI
Механик Иванов хоронил Ольгу. Гроб стоял в маленькой комнатенке Отченашенко. Единственное окно было занавешено фартуком сапожника, в сумеречной темноте горела красная лампада, освещая строгое лицо божьей матери; потрескивали свечи в руках баб, и, хотя Иванов отказался от услуг отца Пафнутия, в хате приторно пахло ладаном. Взятые в церкви носилки вынесли с открытым гробом Убийбатько, Плющ, Балайда, старший сын Отченашенко и пристроившийся к ним Макар Курочка.