Калиф-аист. Розовый сад. Рассказы
Шрифт:
— Сейчас перестанет, — уверенно сказал Круг.
Дождь в самом деле тут же кончился. Снова затеяли танцы. Как и все, я приглашал девочек одну за другой, иногда и тех, что постарше, если они вдруг оказывались без партнера. Танцевал я красиво, ловко; взрослые смотрели на меня с улыбкой, девочки вообще не спускали глаз. Джизи тайком пожимала мне руку, я шутил, ухаживал напропалую, радовался движению, кружению среди красивых, здоровых, веселых девиц. Я забыл обо всем. Ага, вот и Майер, он тоже счастлив: Шаркёзи приехали! Когда они с Эллой, танцуя, оказались рядом со мной, я приветливо улыбнулся молчаливой парочке. Я любил всех и радовался тому, что живу в этом прекрасном мире.
Мои родители вместе с Бёжике тоже пришли поглядеть на танцы. Я сделал тур и с сестренкой.
Дрожал дощатый пол, колыхались развешенные на стенах гирлянды. Постепенно стемнело. Танцы подходили к концу, маленькие танцоры покидали сарай и спешили на лужайку, где ожидался фейерверк. Мои родители с вице-губернатором и его супругой собирались туда же; я шел впереди, все еще об руку с малюткой Алисой Шимонфи. Не преминул явиться, и старший лейтенант Мартонек, ведь он ухаживал за большой Бёшке. Их сопровождала наша Бёжи, уцепившись за руку Бёшке. На веранде Личко в пятидесятый раз рассказывал случай на охоте. Нынче ему можно было не опасаться, что жена пришлет за ним служанку. Слышался его хмельной хриплый голос:
— Остановился на дороге, прямо передо мной! Вообрази: стал и стоит, нахал! Я ему говорю: «Ах ты зайчишка, да ведомо ль тебе, кто я таков? Или не слышал про Яноша Личко?!»
Его голос потонул в общем шуме. Никто не обращал на него внимания: говорили о политике. Густой бас предсказывал будущее Тройственного союза:
— Франция, эта дурища…
Увидев нас, отец и вице-губернатор спустились с веранды, к ним присоединился директор со своей вечной вымученной улыбкой. Алиса дурачилась, хохотала, притворялась, что спотыкается в темноте, пугалась лягушек, то и дело вскрикивала: «Ай!» — и тут же беспокойно оглядывалась на свою гувернантку. А вокруг все напоминало аккуратно вырезанный четкий силуэт, как бы наклеенный на особенную какую-то синюю бумагу; слабо светились звезды. Луна, разумеется, уже поднималась и подглядывала за нами из-за гор. Впрочем, было еще темно, слышался невнятный общий говор, все ждали. Мальчики тайком курили, укрывшись за кустами. Знакомые теряли друг друга, ничего не было видно, кроме движущихся теней. Гувернантка не знала, где нас искать. Мы обменялись с Алисой цветками. Медленно, все увеличиваясь и накаляясь оранжевым светом, всходила луна. Потом она стала бледнеть… уменьшаться… Алиса не замечала ее, ждала, когда же взлетят ракеты. На противоположном конце поляны мудрили над ракетницей учитель Круг и фейерверкер. Квакали лягушки. Наконец, взвились огненные дуги, осыпался наземь огненный дождь. Небо побелело. Свет луны растаял, разлился, как молоко большого спелого кокосового ореха. Алиса капризничала, ей было холодно. Взлетали и с треском взрывались ракеты, рассыпали тысячи искр. Восторженный гул волнами пробегал по толпе. Алиса взвизгивала. Луна уже приняла свой обычный вид, четко очерченная и белая, белым было небо, белыми древесные кроны.
— Алиса! Алиса!
Гувернантка подала Алисе пальто. Все поспешили к ужину. От Алисы и ее гувернантки я отстал. В толпе меня прибило к какому-то мужчине. Его облик показался мне знакомым… Вдруг он обернулся. Это был мастер.
Когда мы вернулись в парк, он совсем преобразился. Среди листвы, низко подвешенные, светились крупные голубые и красные фонарики. Проголодавшиеся школяры бросились к столам, словно волчата. Учителя безнадежно пытались навести порядок. Дамы удалились в зал ресторации; девочек увели домой. Я видел, как Элла Шаркёзи умоляла свою мать позволить ей задержаться еще хоть ненадолго. Маленький лопоухий первоклашка, покачиваясь и держась за живот, неверным шагом поспешил в темную глубь парка.
После ужина построили и нас. Начинались танцы для взрослых; остаться на празднике разрешили только седьмому и восьмому классам. Бывшие воспитанники школы, получившие аттестат зрелости в прошлом году, улыбаясь и дымя сигаретами, с тросточками в руках, смотрели, как строят нас, их наследников, словно куклы. Мне, правда, директор разрешил остаться с родителями. Но отец не счел возможным делать для своего сына исключение.
Пока мы следовали по освещенной аллее парка, сохранялся полный порядок. Но в темном поле ряды сразу распались. Небольшими группами, по пять-шесть человек, мы с дикими индейскими кличами бросились кто куда. Напрасно взывал Какаи, требуя вернуться в строй. Мы только лаяли в ответ по-собачьи. Кто-то затянул нашу школьную припевку:
Косинус икс тангенс пи, Кёбдек Микша, не вопи, дорогой ты наш!..Наци Какаи взмолился:
— Ладно, мальчики, я понимаю… И если вы… если вам весело… иногда можно, конечно… По правде сказать…
Его никто не слушал. На окраине города то одна, то другая стайка, не простясь, исчезала в какой-нибудь тихой улочке, оглашая окрестность лихими воплями… Пожалуй, все были немножко под хмельком…
Лишь несколько человек оставалось еще с Наци Какаи. Но тут он, рассердившись, велел нам идти по домам, а сам зашагал назад, к бумажной мельнице. Собственно, я-то был уже дома. Усталый и сонный, постучался в оконце комнаты для прислуги. У Мари был свободный день; няня Виви сидела одна у выскобленного соснового стола, склонясь над большим старинным молитвенником с оловянным крестом на обложке. Старые глаза в простых очках довольствовались тусклой кухонной лампочкой. Оставаясь одна, няня Виви совестилась включать для себя электричество.
— Чего уж мне, не по чину, — говаривала она.
Робкая была старушка. Услышав мой стук, так и вздрогнула; только удостоверясь, что это я, отомкнула дверь.
Бёжике спала уже сладким сном и была прелестна. Мне тоже хотелось скорее лечь. Необъяснимый страх владел мною, прежде такого никогда не бывало. Я даже обрадовался, что няня Виви проводила меня до моей комнаты, хотя в иное время непременно на нее рассердился бы. Нервничая, включил свет, почти готовый вот сейчас что-то увидеть… и сам не знал, что. Но нет, в комнате все было в порядке.
Скоро я уже лежал в постели, однако свет выключить не решился. Это было престранное состояние, тем более удивительное, что я чувствовал себя бесконечно усталым. Я не хотел, не смел заснуть. Чудилось, что, заснув, я окажусь беззащитен — перед чем? Этого я не знал. Но было страшно выпустить из рук вожжи собственной жизни. Вдруг нахлынули смутные, невнятные воспоминания, обрывки каких-то давних сновидений. Мне всегда снилось что-то плохое, и я никогда не помнил своих снов. Кто знает, какие… какие муки… ждут меня этой ночью. И вот, в то время как я метался без сна на подушках (попытки читать оказались напрасны), меня посетило еще более необычное чувство. Мне показалось, что я борюсь не со сном — с пробуждением. Показалось, будто я сплю и не хочу проснуться.
Все странно спуталось, перемешалось. Залитая солнцем веранда, прохладные и безлюдные школьные коридоры, мастер, бледное личико Нелли… ее черные глаза… крики «ура!»… знамя… луна… ракеты… отец… мастер… мастер…
«Нет, нет, невозможно… Все не так… И это вовсе не я…»
— Черт бы побрал этого щенка, опять его, стервеца, не добудишься! Ах ты свинья, брюхо ненасытное, солнце вон уж где. День на дворе, а он, свинья, знай себе дрыхнет.
Я понимал, знал: это голос мастера. В душе тотчас высветился тот ночной пинок. Я знал все. О, как это было ужасно! Я судорожно, изо всех сил сжимал веки, мое бедное лицо мучительно, испуганно дергалось под злые, как удары молотка, крики, вжималось в грубую, свалявшуюся подушку, всю в узлах и махрах, натиравших мне кожу. Но увы, я уже проснулся, уже и сквозь закрытые ресницы видел солнце, слышал гогот подмастерьев, насмехавшихся надо мною.