Калиф-аист. Розовый сад. Рассказы

Бабич Михай

— Ты это куда? Улизнуть норовишь? Или по дому все уже сделал?

— Господин подмастерье послал меня рубанок наточить, — пробормотал я, смешавшись.

— Господин подмастерье!.. Господин подмастерье!.. Заруби себе на носу: сперва хозяин, а уж потом подмастерье! Ишь, он еще и перечит.

На шум выглянула из кухни хозяйка и, увидев ночную посуду перед дверью, сразу перешла на визг:

— Это что же такое! До сих пор не убрано? Все приходится делать самой, а тут еще малец житья не дает. Мечусь язык высунувши, того гляди, сдохну.

Я молча унес ночные горшки. Получив кусок хлеба, ушел с ним на задний двор, под навес, опустился возле точила.

Согнувшись над точилом, я чиркал железкой по камню, время от времени останавливал круг и вонзал зубы в хлеб, а из глаз лились тихие, теплые слезы, они скатывались по щекам, становились черными от грязи, черными каплями падали на ломоть,

и я жевал присоленный ими хлеб. И было все как в дурном сне. Я чувствовал, что сейчас надо бы о чем-то подумать, что-то вспомнить — что-то чистое и прекрасное, от чего тотчас стало бы веселей на душе. Но я был так туп! Так невежествен! И эта тяжесть в голове… на душе… Мне чудилось, будто вокруг меня беспросветно сомкнулось все то, что еще недавно было простором, ширью и далью. Может, я сплю, вижу сон?! Ах, нет, разве же это сон? Чтобы, сколько помню себя, он все снился и снился?! Или я и сам себе только снюсь? Ах, нет, нет, нет, таких снов не бывает… если так больно… Но и то, другое, оно тоже не может быть сном, то огромное и сияющее… а что — не знаю и сам…

Иногда я казался себе злосчастным, кем-то заколдованным королевичем.

— Ах ты паршивец, и это работа? Я его жду, а он, щенок, нюни здесь распустил… сидит себе, хлеб жует, лоботряс!..

Это явился за мной старший подмастерье… я испуганно прижал железку к круглому и широкому влажному камню. Крр… кррр… Колесо вертелось, сбрасывало в стороны капли воды, капли слез. Наконец я отдал железку подмастерью; все это время он стоял надо мной, засунув руки в карманы, с закинутой головой, и величественно ждал. Эх, господин подмастерье! Он-то живет не тужит! Вот захотел и пришел, и будет тут лодырничать, пока я затачиваю железку, да еще поспел по дороге крепко ущипнуть служанку жильцов, нанимавших передние комнаты. Как противно щерилась всякий раз на него эта девка! Чтоб им провалиться обоим!

— Ну-ка, ступай теперь принеси сигарет! — приказал господин подмастерье.

Я обрадовался: для меня это был кусочек свободы. В самом деле, какое счастье пройтись по улице, поглядеть по сторонам… Но господин подмастерье крикнул мне вслед:

— Чтоб одна нога здесь, другая там, слышишь?! Не вздумай болтаться без дела, как в прошлый раз!

Я побежал к бакалейщику; его лавка и сегодня так и стоит перед глазами. Зайти в нее было для меня единственным роздыхом, единственной отрадой и облегчением. Даже стоявший там дух, сложная смесь ароматов, застарелый, с горчинкою запах, был мне на удивленье приятен. Я с радостью вдыхал бы его часами, но увы, мог наслаждаться им считанные минуты. В лавку вела странного вида старомодная терраска с деревянными столбиками и деревянными же арками между ними; терраска давно прогнила, но мне она казалась крыльцом сказочного дворца. Чего только не было в этой лавке! Я глядел и не мог наглядеться. Перед стойкой в большущих открытых ларях хранились кукуруза, мак, конопляное семя; какое это было блаженство — погрузить в их густую прохладу чумазые руки, пока никто на тебя не смотрит! Иногда удавалось еще и высыпать жменю-другую в карман… А большие стеклянные колпаки, а проволочные сетки с сырами, коричневые ящики с разными надписями, бутылки рома, сахарные головы! Украдкой косился я на красные и зеленые сахарные свистульки, на сладкие рогалики; впрочем, бакалейщик держал их в надежном месте. Большой разделочный нож, воронки для керосина, прорезь в стойке, через которую ныряли в ящик крейцеры — все-все, вместе и по отдельности, было чудом. А еще — стеклянная клетка с дыркой-окошком, в которой восседала толстуха-лавочница; а грязное блюдце с желтой жидкостью — мухоловка! И уж вовсе чудо из чудес — чучело рыси на столе. Так бы, кажется, глядел и глядел на нее неотрывно; рысь была зеленоглазая, и у нее сильно лезла шерсть. Когда в лавке оказывалось много народу, я радовался, что приходится ждать, но, получив товар, задерживаться не смел, уходил. И, если встречался в такую минуту на улице с каким-нибудь бывшим моим одноклассником (и я ведь учился прежде в первом классе городского училища, даже два года, но и на второй год провалился по всем предметам, кроме закона божьего), мне хотелось схватить нож и всадить его в счастливчика.

Зато, перейдя улицу, я непременно задерживался хоть ненадолго и глядел на речонку внизу — в сущности, та сторона нашей улицы была длинным широким оврагом, и с каждым годом в него оползало все больше городской земли. Речонку регулировали, делали насыпи, обсаживали акацией, обносили живой изгородью, обкладывали камнем — все напрасно. Обычно воды в ней почти и не было: лишь узкий ручеек бежал по середине русла, укрытого деревьями и кустарниками; кое-где женщины брали коричневую воду для стирки, через

густые заросли к ручью сбегали тропинки и лесенки. Но стоило начаться ливню, как ручей мигом взбухал дождевою водой, заполнял русло во всю ширину — и вот уж река с бешеной скоростью мчала ветки, стволы, завивалась опасными мутными водоворотами, закручивала глубокие воронки и грохотала, как Ниагара. Это было ужасное зрелище! Как я любил наблюдать его! В хорошую же погоду, если удавалось ненадолго вырваться, я спускался к самому руслу. Здесь я бывал свободен: шлепал по грязи, по лужам, делал запруды, вырезал палки, меня укрывала листва. Другие дети — какие они счастливцы: им можно проводить здесь целые дни, жить замечательной жизнью Робинзона. Я же вечно спешил домой, за всякую задержку меня жестоко наказывали, как бы я ни изворачивался. На этот раз я не посмел даже спуститься вниз, прошелся только по широкому кирпичному карнизу большого моста, бросая вызов судьбе — смертельной опасности сорваться вниз, в глубокий-глубокий поток.

И вот я уже снова был в мастерской. Но первый подмастерье все равно ворчал — «за смертью тебя посылать!» — обзывал бездельником. Младший же подмастерье, который был не намного старше меня и постоянно задирал меня и высмеивал, с ехидной ухмылкой подал белую мраморную доску. Это означало, что надо растирать краску. Нынче у нас столяры не растирают и не смешивают краски, покупают готовые; но то, о чем я рассказываю, случилось где-то в другом, совсем в другом месте. Я растирал краски и составлял колер. Высыпал из коробка на мраморную доску зеленые крупинки, плеснул немного масла и принялся разминать деревянной толкушкой. Масло растекалось, так и норовило улизнуть с мраморной доски, и мне все время приходилось возвращать его левой рукой на середину. Это был сизифов труд. Скоро моя ладонь стала совсем зеленой.

Тут-то и начались истинные мучения. Ужасно, нестерпимо зачесался нос. Я взял толкушку в левую руку (от чего рукоятка сразу стала зеленой), правой же почесал нос. Но тут зеленое месиво потекло к самому краю мраморной доски, правому краю. Испугавшись (если бы краска запачкала доски, уж мне досталось бы на орехи!), я подставил правую руку, теперь и правая ладонь была зеленой.

И в этот миг на ухо мне села муха. Забывшись, я схватился за ухо — оно зазеленело.

Младший подмастерье хохотал во все горло. Остальные ему вторили. Чувствуя, как багровеет лицо, я в бешенстве поклялся про себя, что нипочем не коснусь его больше рукой. Но что тут началось! На меня напала настоящая чесотка! Чесалось везде, щеку кололо будто иглой. В глаз попала пылинка. В ноздрях щекотало, и нельзя было привычно поковырять в носу. Что я выстрадал, не сравнить и с муками ада. В довершение всего из носа вдруг потекло, капли скатывались прямо в краску. Я старался вытереть нос рукавом — то-то было забавы господам подмастерьям!

Кончилось, разумеется, тем, что я вымазал краской всю физиономию.

К счастью, пробило полдень, время обеда. Я кое-как ополоснулся у колодца и пошел на кухню; отмыть зеленую краску не удалось. Кухня была просторная, она служила также столовой; трое подмастерьев обедали за одним столом с хозяином. Сажали за стол и троих детей, двух старших — эти противные, нахальные девчонки только что вернулись из школы — и того трехлетнего стервеца, которого я уже поминал. Но в доме имелся еще и младенец, его место покуда было в колыбели, и во время обеда мне полагалось качать его, если же он заплачет, ругали меня. Да еще непрестанно посылали то за одним, то за другим.

— Эй ты, вытащи большую миску из духовки! Неси ее сюда, живо!

— А ну подвинь хлеб поближе! Живей поворачивайся, недотепа!

— Опять нет воды в кувшине?!

Я кидался к колодцу, а сатаненок в колыбели орал благим матом. Трехлетний стервец тоже только и норовил устроить какую-нибудь каверзу. То проливал на себя суп, то сдергивал грязную скатерть, опрокидываясь вместе со стулом. Хозяйка, как всегда, жала под столом ногу первого подмастерья, этого не могли видеть лишь те, кто сидел с ними рядом.

Только когда все вставали из-за стола, можно было и мне попытаться выловить что-нибудь из остатков бобового соуса (косточку, например, в которую я вгрызался с отчаянием, обгладывая последние оставшиеся жилы); я ел, пристроившись у окна, одной рукой продолжая качать колыбель. У окна (никогда не открывавшегося, потому что пришлось бы для этого убирать куда-то гору всякого барахла с подоконника, служившего, как и в мастерской, просто свалкою) кишмя кишели мухи, тысячи мух самых разных видов, величины и расцветки. Я ел и глядел на них тупо, ни о чем не думая. Они зудели, гудели, бились, порываясь на волю, к свету. А потом садились на стол, на шкаф, на хлеб. Чудом удавалось уберечься и не проглотить какую-нибудь во время еды.