Калиф-аист. Розовый сад. Рассказы

Бабич Михай

Я побывал в Милане, но едва помню, как приехал сюда, какою дорогой, едва сознавал, что прокатился на пароходике по всему озеру Гарда, видел рощи лимонных деревьев с каменными колоннами, видел прекрасную Риву, спящую глубоким летним сном. Все это непостижимо и грязно переплелось в памяти с жизнью писца, постылым канцелярским помещением, с тошнотворной фамильярностью синего человека и проникающим в самые печенки испепеляющим взглядом начальника канцелярии. Я заснул в Дезенцано с открытым окном, выходившим на озеро, я только что видел, как уплывал во тьму ярко освещенный пароход, — и в тот же миг оказался на паршивой койке в ночлежке, койке, которую делил с железнодорожником, работавшим в ночь. В голове у меня все смешалось, я не знал уже, кто я и где я, чувствовал только,

что если это продлится, я спячу, сойду с ума.

Впечатления моего путешествия накатывали и исчезали, но в жизни писца изо дня в день все оставалось неизменным.

Я сидел за столиком в прелестном ресторане «Cova» [16] в Милане и ожидал, когда мне принесут fritto misto [17] . Напротив меня висело зеркало, и я разглядывал в нем свое лицо. Чистое, упитанное, юное лицо — мое ли? Увы, я знаю и другое лицо, оно тоже мое; во время одиноких, голодных, унылых скитаний я видел не раз в зеркальных стеклах витрин неприятную прыщавую физиономию с круто выступавшими скулами, большим адамовым яблоком, водянистыми глазами — ах, как я спешил поскорей отвести взгляд куда-то в сторону, только бы не видеть собственное лицо! Да, у меня есть и другое тело, где-то далеко, неведомо где, извращенное, грязное тело, в которое душа моя удаляется спать…

16

«Берлога» (ит.).

17

Жареные плоды моря (ит.).

Где оно?

Где-нибудь там, где утро бывает тогда, когда у нас вечер… Ах, если бы можно было добраться туда, если бы отыскать то мое тело!

Где оно, где?

Только не в Венгрии.

Но кто я такой в моих снах? Как меня зовут?

На каком языке я говорю?

Я так точно и подробно помню всякую малость из моих сновидений. Как же странно, что я никогда не задумывался, что этого, именно этого я не знаю! Не знаю, как меня зовут.

Ах, если бы вспомнить хоть какое-то имя из той жизни, моей жизни во сне! Пусть чье-то чужое имя, фамилию… мастера, например… синего человека… или, может быть, название города… страны…

Я не помнил ни одного имени, ни одного названия. И до сих пор мне даже в голову не приходило подумать об этом.

И еще — на каком языке я разговариваю в моих снах? Не помню ни единой фразы, слов не помню, которые произносил там либо слышал.

Несчастный, несчастный калиф-аист! На этот раз калифом-аистом был Элемер Табори.

Ах, вспомнить бы одно только имя, одно-единственное слово! Я бы тут же, тут же сказал, где расположена страна моих «сновидений» в реальном мире, я бы тотчас туда поехал, нагрянул бы туда, где живет мое второе «я», посмотрел бы ему в лицо и — наваждение кончилось бы.

Одно слово, одно только слово!

Окажись мы оба в одном месте, обе мои оболочки, тогда мои ночи совпали бы с его ночами. И что, сновидения продолжались бы? Что было бы?

Ах, да, да, одно указание все-таки есть! Эта моя вторая жизнь, по всей видимости, должна происходить в таком месте, где утро совпадает с нашим вечером.

В другом полушарии… В Америке…

И тут мне опять вспомнился май, наш пикник и — Кинчеш. Кинчеш, как раз тогда приехавший из города Большое Соленое Озеро.

Я сидел наверху, на крыше Домского собора в Милане посреди густого белокаменного леса. Необозримая даль открывалась моим глазам. План созрел в мгновение ока: я еду в Америку, в Great Salt Lake City. Так ли, эдак ли — поеду…

Но к вечеру моя решимость потихоньку сникла. Я сознался себе, что это была бы попросту глупость.

Ведь в атмосфере моего сна нет решительно ничего характерно американского. Это совершенно венгерская атмосфера — как если бы дело было в Пеште или в окрестностях Пешта.

И еще одно пришло

мне на ум: необычная сообразность отдельных персонажей из сна и отдельных персонажей из моей жизни. Поразительное их сходство, таинственное ощущение, что они вовсе и не похожи, они — едины. Хотя при этом совершенно различны по характеру, положению, месту в обществе, одежде, больше того, даже не слишком схожи внешне. (К слову, лица из снов обычно помнились мне весьма смутно.) Только выражение глаз было одинаково.

И еще одно совпадение: возраст.

Эта мысль повлекла за собой новые, еще более мистические догадки. Я придумывал теории, одну фантастичнее другой. Если писец — мое второе «я», тогда, быть может, мастер — второе «я» Кинчеша, да и все прочие действующие лица моих снов — вторые «я» людей, окружающих меня в этой жизни? Только они, вероятно, сейчас об этом не догадываются… Кто знает, не существуют ли у всех, у всех обитателей земли подобные копии, негативы, живущие в их снах, в подсознании, и где-то далеко — во плоти, да, именно во плоти, в каком-нибудь далеком мире, на другой звезде? Кто знает, не существует ли где-то во Вселенной такой вот другой мир, темное pendant [18] , печальная карикатура этой старушки Земли?

18

Соответствие (фр.).

А может, он и не так уж темен, не так уж печален? Быть может, он точно такой же, только сменены роли?

И надо же, чтобы тот другой мир был осознан мною, именно мною?!

Хотя, как знать, быть может, он осознан уже и другими? — ведь и я ни с кем своим знанием не делился. Что, если и другие, как я, тайно, со стыдом живут такою же двойной жизнью?

И все-таки нет — невозможно. Кто бы такое выдержал — с улыбкою на лице, с ясной душой?

Или все эти несчастные обречены на самоубийство?

Но я, я не стану самоубийцей. Я буду бороться, буду смелым. Эх, да пусть снится мне что угодно, пусть случается со мною во сне что угодно: только бы днем не думать об этом! Беда ведь лишь в том, что мне вспоминается это и наяву. Но я не буду про это думать: я стану путешествовать, спасаться бегством — бегством от себя самого — и бесчисленные красоты, множество новых впечатлений избавят меня от наважденья.

С этих пор я каждый новый день проводил в новом месте. Началась великая погоня: ночи гнались за моими днями, одно мое «я» преследовало другое. Я много видел и не видел совсем ничего, я проскакивал мимо самого дивного и прекрасного, убегая из ночей, убегая в ночи. Я спешил к Пунта-ди-Белладжио, видел, как возникает из синих вод Изола-Белла. Проносился через Симплонский туннель. Бродил под кручами Монблана, по его заснеженным склонам, в первозданной свежести, в холодном чистом воздухе, где линии так резко разрезали цвет, как брошюровальная машина бумагу; прогуливался по торговым улицам Шамони, взбирался по ледяным ступеням Мер-де-Глас.

Но нигде не находил я покоя. Другая жизнь следовала за мной по пятам, и монотонное прозябанье писца служило печальным, неотторжимым рефреном этого многокрасочного путешествия, повторявшимся с убийственной закономерностью. Одна моя жизнь сменялась другой, день ночью, как сменяют друг друга быстро проворачиваемые взад-вперед картины в laterna magica [19] . Я засыпал, и вся жизнь Элемера Табори пропадала, как изображение на полотне экрана; но тотчас появлялась иная картина. Однако та и другая картина не были совершенно независимы друг от друга: каждая оставляла после себя как бы отсвет своих красок, тем взаимно нарушая цветовую гармонию, и вся моя жизнь походила уже на игру двух оркестров, которые одновременно исполняют два разных концерта, создавая чудовищную какофонию.

19

Волшебный фонарь (лат.).