Калигула или После нас хоть потоп
Шрифт:
– Можешь не ждать, старик…
Скавр удивленно посмотрел на него.
– Что? Что ты говоришь? Его отпустили?
У центуриона слова застряли в горле. Он отвел глаза. Как ему сказать, что Фабий не избежал своей судьбы? Что бутыль с вином, которую он ему принес, разбита, и на одном осколке засыхает его кровь. Он посмотрел в лицо Скавра:
– Его не отпустили. Он сам убил себя.
Квирина услышала это. Она не шевельнулась, ничего не сказала, словно оцепенела. Скавр медленно, неуверенно поднялся и с трудом выдавил
– Ты! Ты не мог бы потом отдать его мне?
Камилл дернулся:
– Не проси о невозможном. Я сам не знаю, что прикажут сделать с трупом.
Скавр минуту стоял, безвольно опустив руки, потом взял Квирину за локоть.
– Пойдем. Пойдем.
Бальб следовал за ними. Они шли через Велабр. Все лавки были закрыты.
Только бездомные псы бегали здесь в поисках корма. Они миновали мост Эмилия. Обмелевший Тибр тянулся на юг желтой полосой, цветом напоминая латунь, с заболоченных мест несло гнилью. Потом они шли вдоль императорских винных складов.
Бездумно, с широко открытыми глазами, ничего не видя перед собой, шла Квирина. Она не плакала, ни о чем не думала и ничего не чувствовала.
Наконец они подошли к дому Бальба. Цветы, когда-то любовно посаженные Квириной вдоль забора, увядали. Она высвободила руку из ладони Скавра и вошла в дом.
Мужчины остались во дворе. Старый рыбак смотрел на небо, на западе оно постепенно затягивалось багрянцем, но к востоку синева уже блекла, переходила в серость.
– Ты приготовила бы нам ужин, – крикнул Бальб в открытую дверь Квирине.
Дом молчал.
Бальб оттащил Скавра от открытой двери, усадил на скамью под старой оливой, единственным деревом в его дворе.
– Что теперь с этой девочкой будет? Он был для нее всем. Она жила им. его театром, – зашептал Бальб. – Остальные на год в изгнание. А что с ней будет? Ну скажи?
Скавр озирался по сторонам, словно что-то искал, и не отвечал. Он думал о сыне. Он даже не сможет похоронить его. Ночью тело сбросят в Тибр.
Сегодня полнолуние. Ночь будет светлой.
А что, если подождать в лодке где-нибудь в нижнем течении реки, может, удастся выловить. Вода сейчас спала.
Домик был наполнен тишиной. Над головой просвистел дрозд, сидящий в клетке.– Пойду посмотрю, – сказал Бальб, вставая, и взял клетку с собой.
Квирина, забившись в уголок, сидела на стуле, опершись локтями о колени, спрятав лицо в ладонях.
– Я поставлю у тебя дрозда, хочешь? – спросил Бальб тихо.
Она не открыла глаз, не шевельнулась, не ответила.
Он постоял немного, переминаясь с ноги на ногу:
– Ты не дашь нам что-нибудь поесть?
Она молчала. Бальб вышел, повесил клетку опять на дерево, направился к колодцу за водой и начал поливать цветы. Квирина поднялась, сходила в подвал за молоком. Бальб следил за ней печальными
– У нас ничего нет дома, только хлеб и молоко, – сказала она, – Ничего, ничего, – быстро возразил Бальб. – На ужин хватит.
Она разлила молоко в три чашки, нарезала хлеб и вынесла во двор.
Ужинали они под оливой.
– Мне ты дала много молока, а себе почти ничего, – сердился Бальб и хотел было ей отлить, но она отставила свою чашку, и Бальб выплеснул молоко на землю.
– Вот видишь, видишь, молока и так мало, а я его пролил, оно досталось земле, заворчал он.
Он достанется земле, да нет же, не достанется, решила Квирина, а старик думал о реке, отдаст ли она ему тело сына.
Известие о смерти Фабия разошлось мгновенно. С форума в Затиберье возвращался рабочий люд. Но по домам не расходились. Многие направились к дому Бальба, не зная, что застанут там старика Скавра. Поборов нерешительность, они осторожно и медленно подходили к нему и крепким объятием выражали соболезнование. Подходили женщины, кланялись, молча утирали слезы, никто ничего не говорил. Молча стояла толпа со склоненными головами.
Скавр пришел в себя, провел рукой по заросшему щетиной лицу и сказал:
– Так лучше. Правильно сделал. Зачем доставлять своим убийцам удовольствие.
Все закивали, зашумели, соглашаясь, но никто не двинулся с места. Так они и стояли почти до наступления темноты, стояли молча, словно у гроба умершего.
Возле трактира "Косоглазый бык" стояла повозка на больших колесах, по бокам ее были нарисованы актерские маски, но черную кобылу сегодня не нарядили, как обычно, в цветную сбрую и не приделали султан из розовых перьев фламинго.
Актеры в спешке складывали вещи. Вечером после смерти Фабия преторианцы привели сюда изгнанников и потребовали, чтобы они, согласно приказу, оставили Рим еще ночью. С помощью вина им удалось отложить отъезд до утра.
Ночь актеры провели в молчании. Волюмния проплакала всю ночь. Изгнание ее не пугало, ей было жаль Фабия.
Волюмния с Гравом укладывали вещи на повозку, остальные подносили их.
Центурия преторианцев глазела на отъезжающих актеров, а их центурион, широко расставив ноги, помахивал плеткой и кричал:
– Давай, бери, да работай же! Вы давно уже должны были убраться.
– Замолчи, страхолюд, – ворчит Волюмния.
– Итак, последний мешок, – объявляет Муран.
– Садись! В дорогу! – кричит центурион.
Волюмния не обращает на него внимания.
– А что же с Квириной, люди добрые? – обращается она ко всем.
– Ведь ее не приговорили к изгнанию, она может остаться в Риме, – заметила Памфила, пришедшая проститься с труппой.
Волюмния бросила на девушку уничтожающий взгляд: