Калигула
Шрифт:
Она захотела умереть от голода, ей насильно вливали в глотку жидкую пищу, и, чтобы не задохнуться, она была вынуждена глотать. Мама была сильной, но был предел и ее силе, боги положили предел любой человеческой воле. Каково было ей, чистой, не знавшей страстей, жить и страдать в комнате, где жила когда-то ее мать? Ее мать, осужденная за прелюбодеяние и попытку отцеубийства, ее мать, презираемая людьми и проклятая богами, ее мать, которую Агриппину учили ненавидеть с самого детства. Красота, ум, это было дано Юлии. Острый язык тоже. Но более всего она была известна постыдным поведением своим. Будучи однажды спрошенной, как ей удается иметь детей только от мужа, несмотря на ее тайные похождения,
Какая пропасть между этой высокородной шлюхой и Агриппиной! А Тиберий после смерти мамы обвинил ее в сожительстве с Азинием Галлом [226] , и его гибель причиной ее смерти… Тиберий мстил навсегда, на вечность!
Дядя Клавдий называл маму «последней римской матроной», он утверждал, что таких нынче нет, и уже не будет. О, если была вина ее на свете, если было бы, что искупать, так Агриппина снесла бы молча заслуженную боль! Но быть примером жены и матери, быть женщиной душевной чистоты такой, как она, свершать подвиги, подчинять жизнь свою и детей требованиям необходимости, любить Рим так, как она его любила…
226
Гай Азиний Галл (лат. Gaius Asinius Gallus; 41 год до н. э. — 33 год н. э.) — римский государственный деятель. С 17 г. до н. э. входил в коллегию квиндецемвиров священнодействий. Был проконсулом провинции Азии 6–5 гг. до н. э. Консул 8 г. н. э. В 30 г. н. э. сенаторы, по приказу Тиберия, приговорили его к смертной казни. Однако казнь была отсрочена, и в течение трёх лет Галл содержался в тюрьме под стражей в очень суровых условиях. В 33 г. Галл умер от голода. Основная причина ненависти властителя к Галлу состояла в том, что Гай женился на Випсании Агриппине, первой и любимой жене императора, с которой его вынудили расстаться по династическим соображениям.
И оказаться здесь! Старик знал, как сделать жизнь другого человека невыносимой. Он умел!
Все то, что слышал Калигула о жизни матери здесь, на Пандатерии, было рассказано одним человеком. Все остальные разбежались при появлении императора кто куда. Поскольку были людьми неглупыми, по меньшей мере. Тот, кто не побоялся его встретить и проводить, был не совсем человеком. Он был существом. Судя по одеяниям, пусть истрепанным, в заплатах, все же мужского пола. Плоское лицо и затылок, плоская переносица. Рот постоянно приоткрыт. Складка в углу глаза, у переносицы, словно у ящерицы. Короткие руки и ноги, короткие пальцы рук… Речь невнятна, но император разобрал многое, к собственному ужасу…
Не это — главное. Понятно, что перепугались все до смерти, и послали этого вот, с которого и спроса нет. Но не учли инфантильную беспощадность больного человека. Его невыносимую правдивость, его равнодушие…
— Она совсем слепая была. Злая. Не ест сама, дай другому. Дай Порциусу. Порциус всегда голодный…
Видимо, Порциусом прозывался он сам. Во всяком случае, голодный блеск глаз присутствовал. И что-то свинообразное [227] в лице существа, на взгляд Калигулы, тоже было…
227
Имя Порциус — от латинского porca (свинья).
— Порциус ей не нужен, она ласточку кормит. Ласточку с красной грудкой. А ты дашь мне поесть? Скажи, чтоб
Не дождавшись ответа Калигулы на насущный для него вопрос, Порциус продолжал.
— Ничего, что жадная, Порциус отнимет. Порциус сам возьмет. Не накажут, не накажут. Никто не видит. Кому старуха нужна? Луций говорит, когда молодая, да в теле, так нужна. А старая, слепая, в гною, она зачем? Луций говорит, только Порциусу сгодится, ему все равно. Порциусу и такая подойдет, раз есть дырка. Для Порциуса и такая хороша. Я знаю, он смеется. Над Порциусом все смеются. Она не смеялась, Луций говорит, потому, благородная. Нет! Она не смеялась, потому что не умеет. Злая… Злая! И трогать себя не давала…
Вне себя от обиды и ужаса, Калигула сжимал кулаки, стараясь не обрушить их на голову с плоским затылком. Жевал нижнюю губу, как хлеб, и молчал, глядя недобро. Он уже знал, что будет со всеми, кто отсутствовал сейчас в этой комнате. Кто позабыл его встретить. Они убили себя, послав этого… Порциуса. С этого, конечно, каков и спрос. А вот они-то теперь, умники, как на ладони теперь у Калигулы, беспомощные, голые. Правда всегда голая, и не всегда при этом красива. Она одеждой не прикрыта, повсюду выпирают из нее некрасивости. Разоблачи ложь, раздень, выйдет правда, да такая… вся из себя гадкая!
А Порциус говорил и говорил, и, конечно, совершенно очевидно, что правду. До мельчайших бытовых подробностей правду. Его спрашивали — он отвечал.
По поводу этой правды он не испытывал эмоций, не тратил силы души. Он разве мог или умел? Рассказывал, что помнил. Зато вид Калигулы, его одежда, украшения вызывали его несомненный и неприятный интерес. Он норовил потрогать императора за руку, где алело рубином кольцо, за пояс, украшенный изумрудами и эмалью, пытался погладить кальцеус, и мягкость кожи вызвала на его губах улыбку умиления…
— Она высохла, пленница. Маленькая весом. Кричала много. А какое у тебя колечко! Я такого не видал. Камень красный, каков цвет, цветик. Как у крови. Как стали кормить ее с ложки, да губы разжимали, вот, сколько тоже крови текло. На подбородке кровь, на столе. Я люблю кровь. Красивая кровь. А дашь мне колечко? Ну, дай, дай!
Калигула отстранялся, морщился брезгливо. Пытался перебить расспросами.
— Что же кричала? Что говорила чаще всего?
— Тиберий, убийца! Будь проклят, вот что. Или еще: Нерон, Друз, Гай, Агриппина, Друзилла, Ливилла… И снова, Нерон, Друз, Гай, Агриппина, Друзилла, Ливилла! Не помогало ей это, но часто их звала. Так часто, я запомнил. Она, верно, забыть боялась. Ходит, ходит, за стенки держится, один глаз слепой и в гною, другого нет. Рукою об стенку бьет. Повторяет: Нерон, Друз, Гай…
Вот на этой подробности сломался император. Закричал, нет, заорал:
— Вон! Убирайся, пока не убил!
Дверь захлопнулась, он остался один. Один на один со своим горем, которому не было конца и края. Он задыхался. Хватал воздух ртом, а воздух, густой и вязкий, в грудь не стремился. Он разбил руку в кровь, стуча по стене из слоистого туфа. Разбил и лоб.
Если бы не рыдание, что вырвалось из груди, в конце концов, принося облегчение, мог и задохнуться.
Тихонько приоткрылась дверь. Порциус просунул даже не голову, а нос в щелку.
— Дай колечко… Я дам Луцию… Луций даст рыбу. Порциус голодный…
Калигула сорвал кольцо с пальца. Метнул его в дверь. Со звоном полетело кольцо на пол. Кольцо Тиберия. Знак власти. Порциус бросился подбирать, быстро у него это получилось: только был здесь, а уж за дверью, снова захлопнул ее; и шаги быстрые, почти бежит дурачок. И теперь уж никто не беспокоил императора долго, долго…
Билась в мутное слюдяное окно красногрудая ласточка.
— Мама? — спросил он ее, подняв голову.