Камень духов

Кердан Александр Борисович

– Значит, буду пить один, а потом пойду наверх играть в фараона… – Толстой ткнул пальцем в потолок. На втором этаже клуба находились залы для карточной игры. – Я нынче при деньгах…

Они вышли на крыльцо. Швейцар подозвал ямщика.

Прощаясь, генерал сказал:

– Ты бы, граф, не играл нынче. Эвон как глаза у тебя блестят, а карты… Карты трезвую голову любят!

– Не переживай, Павел Иванович, – усмехнулся Толстой, – мой случай всегда при мне, да и не нашелся пока мошенник, коий меня переиграть сумеет! Ты наслышан небось, что я в игре довольно ловок? Ну-ну, не отводи глаз: знаю, какие обо мне сплетни ходят… Но дело не в этом. Сам будь поосторожнее там, на Кавказе, помни наш разговор и без нужды не рискуй!

– Да какой у генерала риск? Чай не поручик: в атаку гренадеров водить не стану… А что касается ядер да пуль, так от них никто не заговорен. Ну, будь здоров, Федор Иванович! Доберусь до Грозной, отпишу тебе непременно…

Генерал обнялся с Толстым и уселся в кибитку.

Граф помахал ему рукой и возвратился в ресторацию, где заказал себе еще водки. Налил ее в бокал для вина и выпил залпом, про себя пожелав Кошелеву доброй дороги.

…До ставки Ермолова генерал-майор Кошелев так и не доехал. Последний раз его кибитку видели на ямской станции в восьмидесяти верстах от Воронежа, а на следующей станции она так и не появилась. То ли ямщик заблудился в метели, которая три дня подряд бушевала в тех местах, то ли путники сделались жертвами дорожных лихоимцев… Этого никто не ведает. Да мало ли подобных секретов таят в себе необъятные снега нашего Отечества, его необозримые просторы, которые не без основания назвал «проклятьем России» только что вступивший на русский престол самодержец.

7

Трудно избежать соблазна тому, кто жаждет быть соблазненным. Человек, привыкший к опиуму, использует малейшую возможность, чтобы снова припасть к кальяну и затянуться дарующим сладкие грезы дымом. Пьяница заложит последнюю рубаху ради очередной стопки «казенки». Азартный игрок все поставит на карту и даже, если ему не будет везти, продолжит загибать угол, чтобы отыграться. Сорвав банк, тут же пустится в новую игру, пока опять не проиграется и не влезет в долги…

«Страсть к игре есть самая сильная из страстей», – однажды признался графу Толстому молодой поэт Александр Сергеевич Пушкин. С Пушкиным они были приятелями, пока нелепо не поссорились в дни ссылки поэта в Кишиневе. Черт дернул Федора Ивановича сообщить Шаховскому петербургскую сплетню, что Пушкина перед отправкой высекли розгами в полицейском управлении, как нашкодившего отрока. Шаховской не удержался и поделился слухами еще с кем-то, сославшись при этом на Толстого. В конце концов сплетня дошла до поэта. Пушкин, горячий от природы, как и положено потомку арапа Петра Великого, в эпиграмме заклеймил Толстого «картежным вором»… Граф тоже ответил эпиграммой, пусть не столь талантливой по поэтической форме, но не менее злой и дерзкой по содержанию… Словом, поводов для того, чтобы влепить друг в друга по свинцовому заряду, более чем достаточно! Однако пока что дуэль не состоялась. Пушкин сразу же после южной ссылки был отправлен в родовое имение под Псков… Не ехать же туда Толстому только затем, чтобы становиться к барьеру! Да и к чему стреляться с Пушкиным? Граф, хотя многие и считают его человеком бесчувственным, прекрасно понимает, кто перед ним. Пушкин – мальчишка, конечно, но при всем этом – каков талант! Уже теперь он – гордость читающей России… Что же до его строчек про «картежного вора», так Грибоедов, еще один приятель-стихотворец, отчебучил куда похлеще, наделив чертами Толстого своего героя. Это ж надо придумать: «и крепко на руку не чист»! Сколько ни просил его потом Федор Иванович: «Саша, замени строчку! Так ведь добрые люди могут подумать, что платки из кармана ворую… Ну, а шулерство – это занятие благородное! Им разве что Господь Бог один не грешит…», – Грибоедов ни в какую, будто сам никогда в карты не плутовал… И вообще, ежели все поэтические образы на себя примерять и по каждому поводу стреляться, так жизни не хватит! Кроме того, графа утешает, что и Пушкин, и Грибоедов, сами азартные игроки, должны понимать, что им, Толстым, в игре движет не корысть, а неистребимая тяга испытать судьбу. Если мир, в котором ты живешь, напоминает болото, а скука остужает сердце, то возможность рискнуть расцвечивает жизнь и наполняет ее хоть каким-то содержанием… Когда же и этот риск заводит в тупик, тогда, наверное, пора сводить с жизнью счеты!

Все эти невеселые размышления пришли в голову графу на следующее утро после его встречи с генералом Кошелевым. Вернувшись домой перед рассветом, граф скинул шубу на руки заспанного слуги, буркнул ему, чтобы его не беспокоили, и поднялся на второй этаж в кабинет. Услышав, как там громыхнула дверь, старый слуга догадался: «Проигрался барин…» – и, повесив шубу на вешалку, отправился досыпать.

Граф же заметался по кабинету, рассыпая проклятья. Потом, излив желчь, Толстой уселся в кресло и стал вспоминать, каким образом он – опытный игрок – сделался добычей мошенников.

…В штосс играли вчетвером. Банкометом был незнакомый Толстому господин, представившийся бароном, два других кроме самого графа понтера были клубными завсегдатаями, но вскоре они вышли из игры и на их место сели двое приезжих. Увлеченный игрой и только что потащивший на себя куш, граф не обратил на это должного внимания. Эти новые понтеры стали играть паролями, то есть увеличивая ставки вдвое. Ясно, что таким образом они втягивали графа в крупную игру. Почему он тогда не понял этого? Ответ прост – назюзюкался, как лавочник… Предупреждал же его генерал Кошелев!

Все в этой игре было подозрительным: и подбор игроков, и поведение банкомета. Барон с деланным равнодушием профессионального

плута метал банк, широко улыбаясь окружающим. Эта улыбка кого-то напомнила графу, но игра занимала его всего, и некогда было напрячь память. Когда ставки возросли в пятнадцать раз – кензельва, как говорят матерые картежники, – два понтера произнесли один за другим слово «пас». Граф и тогда не насторожился. Надеясь вот-вот сорвать банк, он опять увеличил ставку, все поставив на бубновую даму… А она была убита… Теперь, протрезвев, граф просто убежден, что и банкомет, этот незнакомый барон, и два подсевших в ходе игры понтера – одна шайка. Толстой подумал, что надо снова поехать в клуб, залезть под стол и по выброшенным колодам определить – не порошковыми ли картами играли с ним заезжие игроки? Но тут же отказался от этой затеи, по опыту зная, что, вероятнее всего, карты из-под стола уже растащены слугами… Без доказательств никого ни в чем не убедишь, а долг отдавать надо – вексель победителю граф вручил сразу же после игры… Снова встала перед глазами улыбочка барона и вспомнились его слова, похожие на насмешку: «Monsieur le comte peut disposer de moi…» Конечно, у Толстого остается испытанный метод: придраться к барону, вызвать его к барьеру и поставить точку во всей этой истории. Но дуэль породит новые кривотолки, да и где отыскать теперь этого барона, если он уже укатил в свой Петербург, поручив получить деньги от Толстого посреднику?

Сумма, проигранная графом, была значительной. Пожалуй, если заложить дом и подмосковное имение, ее можно будет и погасить, но как заложишь дом, когда в нем твоя семья? Еще несколько лет назад Толстой, подобно переводчику Гомера – кривому Гнедичу, мог бы сказать: «Круг семейственный есть благо, которого я никогда не ведал!» Но нынче-то это не так. У него – жена и дочь!

Кстати, своей женитьбой Толстой обязан, как ни странно это покажется, картам… Лет семь назад он с друзьями кутил в московском цыганском таборе. Там впервые увидал черноокую красавицу и замечательную певунью Авдотью Максимовну Тугаеву, которую увлек и увез за собой. Три года жил с ней без венчания. Дуняша была девицей своенравной, вольнолюбивой и в характере графу не уступала. Они то ссорились с нею до драк, то мирились до слез и, может быть, со временем расстались бы, но однажды Федор Иванович проигрался. Наутро он должен был быть выставлен на черную доску за неплатеж проигрыша в срок. Это грозило позором и долговой ямой. Граф, вспомнив о фамильной чести, решил застрелиться.

Когда он уже поднес пистолет к виску, Авдотья Максимовна вбежала в кабинет и на коленях стала умолять его не оставлять ее одну на этом свете.

– Уйди прочь! – в сердцах отвечал граф. – Ты цыганка и понять того не можешь, что для человека моего звания быть выставленным на черную доску… Я этого не переживу!

– Сколько денег надобно тебе, Федюша?

– А тебе какое дело? – еще пуще сердясь, отвечал граф, но сумму все же назвал.

– Погоди пару часов, я добуду эти деньги… А ежели не вернусь, тогда стреляйся, как будет твоей душе угодно!

Через какое-то время она вернулась с деньгами.

– Откуда у тебя это? – вытаращил глаза граф.

– От тебя же, Федюша… Помнишь, когда ухаживал за мною, дарил мне то бриллиантик, то колечко… А я все прятала. Теперь возьми деньги. На что они мне без тебя?..

Через пару дней они обвенчались. Когда молодожены поехали с визитами к знакомым Толстого, в большинстве домов их не приняли. Граф рассорился с половиной Москвы и в гости больше не ездил. Правда, у себя принимал всех подряд, невзирая на чины и ранги. Авдотья Максимовна оказалась хозяйкой отличной и преданной женой. За годы замужества она родила Федору Ивановичу троих детей. Два сына умерли в младенчестве, а дочка Сарра, отцовская радость, жива. «Цыганенок мой курчавенький», как ласково называет ее граф. Казалось бы, жизнь обустроилась, но нет душе покоя. Не хочет душа мириться с обыденным счастьем! Оттого и бросается Федор Иванович то в картежную игру, то в пьянство… Не в тайные же общества подаваться? Сие вообще, по мнению Толстого, дурь несусветная: свободы нет ни при государе, ни при республике, ни в цыганском таборе, ни в племени у дикарей… Для чего же тогда все эти сходки, заговоры, бунты? Так, сотрясение воздуха!

И все же вчера к безрассудной игре его подтолкнуло не вино, а разговор с генералом. Прошлое нахлынуло так, что сердце захолонуло, хоть и виду Кошелеву он не подал. Вспомнились в одночасье Елизавета Яковлевна и их свидание в саду, яркие звезды, отражающиеся в глазах Лизы, жаркий шепот ее: «Давай убежим… Я для тебя на все готова!» Согласись он тогда, может быть, вся жизнь пошла бы по-иному… Появился бы в ней смысл, какой дает человеку любовь…

Снова, как четыре года назад, графу захотелось достать пистолет и разрядить его в себя, чтобы избавиться от вины за прежние беспутные поступки. Лизанька Федорова, в замужестве Кошелева, другие соблазненные и оставленные им женщины да одиннадцать православных душ, убитых им на дуэлях… С таким багажом трудно жить на свете. Но не проще и самому уйти из жизни, зная, что будешь похоронен за церковной оградой и твоя собственная душа обречена будет слоняться между землей и небом, не находя приюта… Нет, лишить себя жизни может только человек, который не боится ни Бога, ни Сатаны… Но ведь к таким и причислял себя Федор Иванович.