Камень-обманка

Гроссман Марк Соломонович

— Ну и что ж с того, что ревет? На то и тайга…

— А-а!.. — раздраженно махнула рукой Кириллова. — Бык поеть для коровы в сентябре, а теперь июнь. Какой же изюбрь?

Китаец, услышав эти слова, явно забеспокоился. Он приблизился к Кате, взял ее за рукав, быстро забормотал:

— Я пойди, смотли — кто? Если плохая люди, я убивай его.

И тотчас метнулся в зимовье, выскочил оттуда с понягой, мешком и винтовкой.

Вскоре его легкие шаги растаяли за деревьями.

Андрей и Катя вернулись в избу.

Дин

не пришел ни в этот день, ни на следующий, ни через неделю.

Вместе с ним исчез почти весь запас винтовочных патронов.

ГЛАВА 21-я

ПО ТРОПАМ ТАЕЖНОГО ЗВЕРЯ

— Надо уходить, сотник. Ты же сам видишь — смертей на человека много, и они стерегуть нас, окаянные!

Катя заглядывала в глаза Россохатскому, сжимала ему руки, и всю ее сотрясал мелкий птичий озноб.

Андрей посмотрел на женщину, и ему стало не по себе. Кириллову, казалось, подменили. Она осунулась, потемнела, в глазах застыли страх и тоска, будто у кабарги, загнанной волками на отстойник [68] , с которого уже никуда не убежишь.

— Ладно… ладно… лапушка… — бормотал Андрей, поглаживая женщину по русой, кое-как заплетенной косе. — Мы уйдем, непременно уйдем… Но подожди чуток, может, вернется Дин. Вдруг с ним беда, а мы бросим его здесь, в дебрях, одного.

68

Отстойник — одинокая скала или выступ, на которых кабарга спасается от преследования. Волки и медведи обычно сторожат кабаргу, пока обессиленное животное не упадет вниз.

— Ах, боже мой! — нервно передергивала плечами Кириллова. — Оставь глупую мысль, это Дин извел Гришку, кто больше? На его, старого черта, совести кровь Хабары!

— Да… да… Но все же надо поискать человека.

— Ведь всю тайгу избродили. Не хочу дале таскаться тут. Всюду, за каждым комлем хоронится смерть. Хватить с меня, Андрей!

Россохатский уступил Кате. Ему самому, сказать правду, было страшно в этом проклятом месте, да как признаешься?

Они собирались в дорогу поспешно, но подготовили все, что смогли. Андрей пришил к переметной суме лямки, чтоб нести ее, как заплечный мешок. Уложил туда топор, остатки соли, кулек с мукой, спички в пустой фляге, пробку которой залил жиром. В крепком мешочке был мясной порошок — вареная, высушенная и мелко истолченная в деревянной ступе оленина.

Ватой, выдранной из куртки Хабары, протер карабин и бердану, обернул в промасленную тряпку пять патронов — четыре винтовочных и один дробовой — для ружья. Это был весь запас, который у них остался. Под конец надел шашку, перекинул через плечо веревку, доставшуюся от покойного артельщика, и непроизвольно взглянул на часы. Он давно уже ставил

их наугад, по солнцу, и они исправно тикали на руке, равнодушные ко всему на свете.

В середине дня, кончив сборы, Катя сказала, опустив голову:

— Остались мы с тобой одни, никого нет. Разметало всех, как осенние листья.

Вздохнула:

— Посидим перед путем. Однако маленько. Боюсь я чё-то…

— Подожди минуту, — попросил Россохатский.

Он быстрыми шагами, почти бегом спустился к Шумаку и присел на камень подле маленькой насыпи, поросшей желтым лютиком, пестренькой камнеломкой, безлистным баданом. Под насыпью лежал Зефир, боевой конь, его верный товарищ военной неудачливой жизни.

— Прощай, дружок, — сказал после недолгого молчания Андрей. — Прости меня, дурака, Зефир.

Вернувшись к Кате, присел рядом с ней на пенек и, ссутулившись, замер.

«Кажется, наступает последний акт драмы, — думал он уныло. — Идем черт-те куда и зачем…»

Он взглянул на Кириллову, поправил на плече карабин и резко поднялся с пенька.

Катя тоже вскочила, надела понягу, помогла Андрею продеть руки в лямки сумы, и они, в последний раз поглядев на зимовье, быстро зашагали вдоль Шумака.

Через час на небольшой поляне, со всех сторон стиснутой кедрами и соснами, Катя остановилась и, скинув ношу, проговорила:

— Шабаш. Тут — отдых. Да и решить надо, куда наш путь.

Андрей ждал этого разговора и боялся его. Знал, что Катя не согласится уходить за границу, а он не может остаться в России. В родной стране ему теперь нет угла, кроме как на погосте. В любом селе, если не местная власть, то какие-нибудь вооруженные люди выведут его в расход и будут, разумеется, правы, потому что у войны, тем паче гражданской, не терпящей компромиссов и поблажек, свои законы.

Немного отдышавшись, Россохатский, будто ненароком, осведомился:

— Далеко ли до рубежа, Катя? Как идти?

Кириллова отозвалась раздраженно:

— Негоже нам забиваться в чужую сторону…

Она внезапно подвинулась к Андрею, спросила, заглядывая ему в глаза:

— Ты меня любишь — али так просто?

Этот вечный бабий вопрос рассердил Россохатского. Он хмуро посмотрел на женщину, проворчал:

— Сколько ж можно — одно и то же?

Катя сдвинула брови.

— Столько, сколько спрашивають.

— Мне скучно, нельзя без тебя жить, Катя. И хватит о том, пожалуйста.

— Ну, коли правда, слушай, чё отвечу. Ты мне один на всей земле. Ежели помрешь — и я не жилица на свете. Не хватить духу стрелять в себя, с тоски сдохну. Это я те, можеть, также наперед, на весь век толкую… Так вот — непутное не посоветую. Не к чему за межу бежать. По горе не за море: не огребешься и дома.

— Ах, боже мой! — пожал плечами Россохатский. — Разве ж я не люблю отечество, Катя? Да ведь застрелят меня в России!

Кириллова отозвалась убежденно: