Камень-обманка
Шрифт:
Рыба вскоре кончилась, и, хочешь-не хочешь, пришлось переходить на зелень и орехи.
Катя заметно слабела, коричневые пятна на ее похудевшем лице становились гуще и темнее, и то и дело приходилось делать привалы. Однако стоянки без мяса, обманная, пустая пища, лишь дразнившая желудки, не прибавляли сил.
Никто не вел счет суткам; казалось, они бредут в этой глуши целую вечность, и у дороги нет конца, как не было у нее и начала.
Как-то утром, после бессонной дождливой ночи, Андрей взглянул на Катю и весь сжался от предчувствия неизбежной
— Не все те мужики, кто в штанах ходять. Чё киселишься?
Будто извиняясь за грубость, слабо обняла Россохатского.
— Через день, а то и прежде — Иркут.
И они пошли снова.
Катя теперь часто останавливалась, случалось, падала и уже не возражала, когда Андрей клал ее руку себе на шею.
С одного из перевалов они увидели тонкую извилистую линию реки, и оба побледнели.
Кириллова стала, будто споткнулась, сказала хрипло:
— Это Иркут. Рукой достать.
Но прошли еще сутки, а измученные люди покрыли всего лишь три, а может, четыре версты, и были, сдается, так же далеки от реки, как и раньше.
В полдень добрели до узкого неглубокого ущелья, заросшего стлаником. Никто ничего не сказал, но и без слов было ясно, что надо устраивать привал, отоспаться, подкрепить себя.
Катя пыталась снять со спины понягу, но побледнела, ноги у нее подломились, и Россохатский едва успел подхватить женщину. Он положил Катю в тень под утесом, отвинтил колпачок фляги. Руки у него крупно дрожали, и вода текла мимо плотно сжатого рта Кирилловой.
Андрей стоял над Катей, будто оглушенный ударом, боялся дотронуться до нее, чтобы не ощутить расслабленность остывающего тела.
Но взял себя в руки, стащил с жены кофту, чтоб легче дышалось.
Открыв глаза, Кириллова несколько секунд молчала и через силу улыбнулась.
— Спеши в Монды… Придешь с людьми… Не бойсь, отлежусь…
— Не болтай глупости, прошу тебя.
— Уходи, — настаивала она. — Не то оба помрем. И чутышка наш не родится.
Россохатский расстроенно махнул рукой.
В расщелинах скал кое-где сохранился снежник. Андрей торопливо набил фляжку мокрым, посеревшим снегом и положил ее на лоб больной женщины.
Она долго не могла заснуть, что-то частила в бреду, потом стала невнятно и глухо петь.
Россохатский прислушался, и у него закололо в груди.
Катя пела:
Баюшки-баю, Живеть мужик на краю. Он не беден, не богат Полна горница ребят. Все по лавочкам сидять, Кашу с масличком едять, На окошечке студять… Бай-бай, Поди, бука, под сарай, РебятишковВдруг она засмеялась, и Андрею стало так страшно от этого больного и бессмысленного смеха, что он вскочил, как мог быстро, и, помогая себе карабином, точно палкой, заковылял в сторону. Он даже не сообразил, что ружье заряжено и может выстрелить.
Еще не совсем стемнело, когда в небе появилась круглая луна, и всё вокруг окрасилось в уныло-блёклые тона. Россохатский сел на камень и замер.
Минул час или два. Над головой и плоской скалой висело черное, изъязвленное звездами небо. Луна заливала утес, возле которого беспокойно спала Катя, призрачными лучами, и он, отражая поток, мерцал острыми холодными искрами.
Иногда женщина выкрикивала рваные слова, и Андрею казалось: просит есть.
Было уже близко к заре, когда Андрей, взглянув на скалу, темнеющую рядом, увидел черную фигуру животного с короткими толстыми рогами. Бык стоял в лунном свете не шевелясь, и Андрею мерещилось, что слышит дыхание животного, спокойное и размеренное, как плеск равнинной реки.
Чувствуя во всем теле страшную усталость, не испытывая почему-то ни волнения, ни тревоги, Россохатский поднял карабин, навел ствол на грудь оленя — и спустил курок.
Медленно, почти равнодушно приблизился к упавшему со скалы изюбрю, погладил его по теплой шее и направился к Кате.
Она по-прежнему что-то бормотала во сне, всхлипывала и вздыхала.
Ему жалко было будить женщину, и Андрей вернулся к убитому быку. Подтащил тушу к лежанке, лег рядом, обнял одной рукой жену, другой оленя — и точно провалился в яму без дна.
В полдень, еще не проснувшись как следует, ощутил, что весь переполнен огромной радостью и, недоумевая, с чего бы это, открыл глаза.
Увидев изюбря, мгновенно вскочил на ноги.
С трудом разбудив Катю, кивнул на оленя, попытался втолковать:
— Теперь не умрешь… Видишь — мясо…
Кириллова пошевелила губами.
— Закопти быка… Спеши в Монды… Иди…
Кое-как убедив себя, что Катя права, Андрей занялся разделкой туши. Теперь он с удивлением думал о ночном выстреле, об этой сказочной удаче, которая случается только в снах… нет, даже в снах этого не бывает.
Он срубил и острогал вешала и принялся нарезать мясо, стараясь не глядеть на него пристально, чтоб тотчас не вонзить зубы.
Уже запалив коптильню, сообразил, что оленина сготовится нескоро. Ругая себя за оплошку, спустил в котелок часть грудинки и поставил суп на огонь.
Взглянув мимолетно на Катю, Андрей вздрогнул: она сверлила голодными прищуренными глазами куски мяса, сочившиеся в дыму, и судорожно глотала слюну.
Россохатский, стоявший перед котелком на коленях, вскбчил, вытащил из сумы топор и стал обухом разбивать оленью кость. Когда показался мозг, сотник осторожно вытряхнул его в кружку и снова полез в поняжку. Он долго и осторожно раскрывал жестяную баночку с солью.