Камень-обманка
Шрифт:
Пришлось повернуть назад и плестись к месту, где сбился с пути.
Потом уже плохо помнил, что с ним и где он. Ветки били в лицо, рядом плескались волны Иркута, и Андрей тяжко сползал к берегу, чтобы напиться.
Россохатский никогда прежде не болел, но часто видел, как хворают другие. И теперь ему мерещилось, что в него вцепились разом все недуги, какие только есть на земле.
Чувство голода, терзавшее еще совсем недавно, стало тупым и отдаленным, и снова явилась мутная мысль, что это не он, Россохатский, а кто-то другой, покачиваясь, спотыкаясь и засылая
Однажды, свалившись у берега и немного придя в себя, он вспомнил Катю и решил: нельзя поддаваться слабости, у него нет на это права. Но встать с земли так и не смог. Ноги подгибались, кружилась голова, подташнивало.
Тогда решил ползти. Перед лицом плескалась и погромыхивала на камнях река. Монды и люди были совсем недалеко, и он требовал от себя не терять веры в удачу.
Прежде, чем потащиться вперед, заметил место, от которого начинал путь. К вечеру, выбившись из сил, оглянулся и увидел, что это место — старый, побитый грозой кедр, темнеет в четверти версты от него. Андрей поскрипел зубами, резко тряхнул головой, сбивая пот со лба, и двинулся снова, потому что на него укоризненно смотрела Катя, и ему тяжело было слышать ее молчание.
Когда совсем стемнело, он сполз к реке, опустил лицо в воду, напился. На какое-то время вернулось совершенно ясное сознание, и он понял, что умирает, что он позорно умирает, прожив маленькую, никчемную жизнь. Умирает, ничего не сделав для единственного на земле человека, которому так обязан, для Кати.
К ремню был привязан кусок золота, надо было давно бросить зряшный груз, но для этого уже не хватало сил. И тогда уныло подумал, что жизнь похожа на промывку песка: она отделяет все настоящее от пустой породы и растворяет грязь в общем безвестном потоке.
Он привалился спиной к молоденькой, дрожавшей на ветру березке и, мучительно морща лоб, попытался до дна понять поразившую его мысль.
Вот и конец, и ничто уже не изменит этого конца, и жизнь была, а не есть. Она была, вся его жизнь, как камень-обманка, пустая порода, без признаков настоящего счастья… Нет, все же было немного радости: Катя… Вот только это и было в его жизни стоящее — веселая, яркая золотинка в бедном бросовом кварце.
И он заплакал жалкими слезами обессиленного человека, всем своим существом ощущая, как слабеет сердце, рывками стучащее не то в груди, не то в горле.
И, уже почти мертвый, увидел вдруг нахмуренные глаза, и над ними фуражечку с красной звездой. Она летела навстречу, та фуражечка, и был пересверк шашек, и белые зубы Кати, и ее синие, будто зажженный спирт, глаза.
А вверху качались то звезды, то солнечное сияние — какая-то каша из неба, Млечного Пути и закатов.
…Рысь, долго сидевшая на суку и следившая за человеком, на рассвете спрыгнула вниз и, дрожа всем телом, сделала шаг к добыче. Короткий, точно обрубленный хвост кошки, темный на конце, стоял торчком. Кисточки острых ушей замерли от охотничьего азарта.
Рысь, вероятно, была больна и долго голодала. Черные баки висели клочьями; серовато-рыжая, кое-где светло-желтая шерсть не лоснилась, как обычно, а напоминала сосновую кору; бурые
Она опасливо втянула в себя воздух, поскребла когтями землю, и белые обводы вокруг ее глаз и губ мелко затряслись от страха и голода. Затем сделала еще один шаг к телу и сжала мускулы в комок.
Но в этот миг человек открыл глаза, и рысь круто кинулась в сторону.
На кедре резко закричала ронжа, свесила голову и, увидев, что человек опять не движется и безопасен, занялась своими делами…
ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
НАЧАЛО ПУТИ
ГЛАВА 24-я
ГОНЕЦ ИЗ ТУНКИ
Поздним июльским вечером в Кырен из Тунки прискакал встревоженный Артемий Грязнов. Все сорок верст он торопил коня, не давая ему переходить на шаг и нахлестывая витой сыромятной плеткой.
Расспросив встречных, где квартируют пограничники, он быстро направился на южную окраину искать командира.
В пятистенной избе, в это время уже никого не было кроме Вараксина.
Увидев входящего в горницу грузного распаренного человека, Степан поднялся ему навстречу. До сих пор начальнику пограничного отряда и торговцу не приходилось встречаться, однако Вараксин слышал о Грязнове. Артемий переправлял из северо-западной Монголии крупный рогатый скот и баранов, кожевенное сырье, овечью и верблюжью шерсть, топленое животное масло. Гурты доставлялись гоном через Монды и Тунку в Култук, на скотобойню.
Выслушав гостя, Вараксин тотчас позвонил уполномоченному особого отдела Варне и, ожидая его, стал уточнять у коммерсанта подробности.
Грязнов сообщил следующее. Третьего дня, разыскивая за Тункой забредшую в тайгу кобылицу — ей был срок жеребиться, — Артемий издалека заметил шалаш, коего там прежде не значилось.
Услышав топот его коня, из балагана вышли два человека. Один — сухой старик, другой — молодой. Оба с оружием, как видно, готовым к стрельбе.
Они оказались китайцы. Грязнов сначала подумал, что это спиртоносы или хунхузы, однако, поговорив с ними, решил: военные лазутчики Китая, может, Японии.
Незнакомцы знали фамилию Грязнова. Они, должно полагать, подумали, что им нечего опасаться коммерсанта, к тому же безоружного, — и напрямик предложили торговцу крупную сумму золотом, коли он поможет им перебраться в Китай.
Начальник, поди, понимает: у Артемия не было иного выхода, как согласиться для виду. Они столковались, что встретятся утром и немедленно вместе отправятся к рубежу.
Покинув китайцев, Грязнов тотчас поскакал в Тунку за верными людьми и милиционером. Но когда они в тот же вечер обложили шалаш, то оказалось: там уже никого нет.