Камень-обманка
Шрифт:
Приподняв голову женщины, стал, точно ребенка, кормить ее с ложечки.
Кириллова ела, будто бредила.
— Ах, вкусно! — повторяла она, закрывая глаза и улыбаясь смущенной улыбкой больного и вынужденного пользоваться чужими услугами человека.
Поев, мгновенно заснула и опять пела какие-то песенки во сне. Слова были бесформенные, точно Катя внезапно лишилась зубов, и все фразы получались расплывчатые, как бормотание дождя.
Очнувшись, попросила есть, и Андрей покормил ее бульоном из котелка.
Вскоре
Он поддерживал огонь под вешалами трое суток. Надо было сильно продымить мясо, чтобы июльское тепло не погубило его.
Андрей надеялся, что Катя окрепнет и почувствует себя лучше за эти дни покоя и сытости, но ее продолжало лихорадить.
«Боже мой! — внезапно додумал Россохатский, разглядывая густые коричневые пятна на лбу женщины. — А вдруг ей пришло время рожать! Здесь, в глуши, без сил, без помощи! Что же мне делать?!»
Катя, словно услышав его мысли, слабо покачала головой.
— Не скоро… можеть, месяц… Ты иди… Иди без страха… Я тя во всю мочь ждать стану…
— Да… да… я пойду… непременно пойду…
Кириллова покосилась на Россохатского, нахмурилась.
— Когда нечё сказать, так и «да» за разговор сойдеть. Иди.
— Как же оставлю одну?
К исходу пятых суток, которые они провели у скалы, где был убит олень, Кириллова потребовала, чтобы Андрей немедля отправлялся в Монды.
— Иди. Оставь чуток мяса. Не губи нас.
— Ты больна и говоришь глупости, — попытался он в последний раз возразить. — Молчи, прошу тебя.
Катя заплакала.
— Сердце у меня зябнеть. Нешто не чуешь?
Андрей упирался до последней возможности, но женщина снова стала плакать, корила его, просила пожалеть ребенка, и Россохатский сдался.
Он соорудил навес, натаскал к нему огромную кучу хвороста. Потом выкопал неглубокую яму, сложил туда вперемежку с кусками снега копченое мясо; наполнил котелок водой. Подумав, снял шашку, положил рядом с Кирилловой.
Перед тем, как уходить, выбросил из сумы все, что в ней было, наполнил ее олениной и сел рядом с Катей.
— Карабин и шинель оставлю. Если злые люди — попугаешь ружьем. Но не забудь: в стволе ни одного патрона.
Помолчал.
— Не поможет, тогда — шашкой. Больше нечем.
Они обнялись. Катя всхлипнула было на груди Андрея, но тут же взяла себя в руки, пробормотала:
— Скучно времечко, пройди скорей.
Россохатскому до смерти не хотелось уходить одному, он надеялся, что Катя, может быть, передумает, но женщина кинула раздраженно:
— День не стоит. Нечё тянуть.
Он попытался обнять жену еще раз. Катя отстранилась, нахмурила брови.
— До свиданья, целоваться некогда.
Он понимал ее состояние. Ей было хуже в одиночку, чем ему, и
Уже совсем собравшись в дорогу, он напился в ручейке, наполнил флягу. Показалось, что в спокойной воде потока его виски отражаются совсем не тем цветом, что борода.
«Волосы будто приморозило, — подумал он без особого волнения. — Побелели».
В следующее мгновение поднялся и, не оборачиваясь, зашагал на юг.
Только теперь, оторвавшись от Кати, он, кажется, до конца понял, чем стала ему в жизни эта грубоватая, невиданно красивая, единственная его женщина. Он не одолел еще и полуверсты, как почувствовал себя страшно одиноким, всеми заброшенным и забытым.
Внезапно Андрей остановился, как прибитый. К нему от скалы донесся глухой прощальный крик, последнее напутствие Кати. Россохатский в смятении зажал уши ладонями и кинулся по тропе.
Он твердо решил идти без больших привалов, с утра до вечера, добраться до людей, послать их на помощь Кате, а там — хоть под пулю.
Но почти сразу стал задыхаться, с трудом одолевал версту, а то и менее, в час. Однако все шел и шел.
Но река там, впереди, тоже, казалось, движется на юг.
Два дня он выдерживал это нечеловеческое напряжение, а на третий, забравшись в кедровый стланик, скинул суму, свалился и уснул намертво.
Пробудившись, ощутил, что нисколько не отдохнул, все тело разламывает невнятная боль, а неподалеку что-то шумит сильно и неровно.
Андрей решил, что измотался и голоден, протянул руку к суме.
Ее не оказалось рядом. Обеспокоенный, он вскочил, огляделся, и сердце, дернувшись, стало выбивать мелкую дробь. Остатки сумы лежали в десятке саженей от травы, примятой его телом. Ни в суме, ни рядом не было ни одного ломтя мяса. Значит, пока спал, сюда наведался медведь, и оленина исчезла.
Странное равнодушие охватило Россохатского. Горькая потеря ощущалась сейчас как стороннее дело, как беда, которая случилась с кем-то другим, бредущим по тайге почти без сознания.
И еще ему в голову явилась больная мысль, что теперь без сумы идти легче и проще. И он заковылял по тропе, уже ни о чем не думая и, кажется, ничего не ощущая.
Шел в полузабытьи, лицо горело, как жар, и в виски стучали быстрые, точно клюв дятла, молоточки крови.
Однако вскоре стал чувствовать многопудовую тяжесть ног, все ссадины и потертости на них, но старался забыть об этом и помнил лишь одно: Иркут рядом, и надо как можно скорей выйти к берегу.
Перед самой рекой сбился с коренной тропы. Нет, под ногами по-прежнему змеилась оленья дорожка, но он всё-таки заметил, что она кое-где заросла травой, кое-где упирается в молодые кусты — и понял: сошел на старую боковую тропу.