Камень-обманка

Гроссман Марк Соломонович

— Да вон же! — ткнул плеткой Резухин прямо перед собой. — Вон он, на вороном жеребце-полукровке!

Рокоссовский только что свалил ударом шашки высокого поджарого монгола в княжеском халате — и теперь пытался прорезать строй казаков. С боков его защищали Ваня Сушкин и комэск Перцев.

Увидев, наконец, человека, на которого указывал генерал, пулеметчик по-бабьи ойкнул, крикнул: «Теперича вижу, вашество!» — и кинулся к «максиму».

Он довернул ствол, выждал, когда командир вынесся на увал, и, не целясь, вдавил оба больших пальца в гашетку пулемета.

Рокоссовский продолжал скакать. Он пришпорил коня, и тот,

прижав уши и зло оскалившись, взял в карьер.

— Мажешь, в бога мать! — заорал Резухин, и его короткая, толстая шея стала багровой. — Мажешь, сукин сын!

Пулеметчик, окончательно оробев, выпустил еще одну длинную очередь и бессильно опустил руки.

Тогда Резухин, ругаясь и разбрызгивая слюну, соскочил с кобылы и бросился к пулемету.

Рокоссовский на большой скорости, не опуская шашки, шел на полковника Хоботова, горбившегося на коне, в окружении вестовых.

Резухин прицелился в краскома и нажал гашетку. Всадник, будто заколдованный, продолжал скакать.

Солдат, покашляв от смущения, сказал генералу:

— Разрешите мне, ваше превосходительство. Авось, достану!

— Черт с тобой, стреляй, — кинул Резухин, поднимаясь. — Раззява!

Наводчик теперь, после пустой стрельбы генерала, немного успокоился и не стал палить без расчета. Он выждал, когда командир выбрался из толчеи, поймал Рокоссовского в прицел и быстро нажал на спуск.

Жеребец, скакавший галопом, дернулся, задрал было передние ноги, но тут же тяжело рухнул на землю. Рокоссовский еле успел соскочить с седла и упал вслед за конем. В следующее мгновенье поднялся, сделал единственный шаг и молча свалился на спину жеребца, дрожавшего в предсмертной агонии.

К командиру полка подскакал Перцев, склонился почти до земли, схватил раненого пониже груди и, подтянув к себе, опустил на потную спину коня, рядом с седлом.

— Перцев, — трудно сказал Рокоссовский, — положи на землю… гони Резухина… пока не опомнился…

— Не опомнится! — усмехнулся комэск. — Казаки бегут, командир. На юг, в Монголию… Говорил я вам, чтоб не лезли в кашу! Не послушались!

— Иди ты знаешь куда… — проворчал Рокоссовский. — Все вы после времени шибко умные…

— Так я ж раньше говорил! — удивился Перцев.

— Значит, плохо говорил, коль не послушал. Ладно, чего уж теперь…

В госпитале, в Мысовой, у Рокоссовского определили сквозное пулевое ранение правой ноги и перелом берцовой кости. Предстояла долгая лежка на больничном матрасе.

Молодой и деятельный комполка с трудом терпел свое положение. Он не раз пытался сбежать из Мысовой в полк, которым временно, по совместительству, командовал Петр Ефимович Щетинкин. Но всякий раз Рокоссовского подбирали в версте-другой от госпиталя. На большее у него не хватало сил.

А той порой на фронте шли кровавые бои и сшибки.

В середине августа остатки Азиатской конной дивизии, преследуемые по пятам частями Экспедиционного, перешли границу и двинулись на юго-запад. Унгерн пытался увести казаков на запад Монголии, в районы, богатые скотом, — надеялся залечить раны и снова вступить в схватку с красными.

Разведка корпуса доносила: неудачи быстро доламывали волю Азиатской дивизии. Из нее стали массами уходить монголы; митинговали забайкальские казаки, желая разойтись по домам; даже офицеры были недовольны отходом на запад — их тянуло на восток, к своим семьям.

Унгерн уже никому не

верил — ни казакам, ни монголам, ни чахаро-катайцам. Он приходил в бешенство от постоянных неудач, всюду видел предательство и трусость.

Еще в июле командир отдельной кавалерийской бригады Казагранди проиграл сражение конникам Щетинкина и Чойбалсана. После месячного похода без дорог, по горам и лесам, красные командиры, гнавшиеся за полковником, вывели наконец Особый Западный отряд к озеру Олон-Нор, где приводил себя в порядок Казагранди. Не давая передышки ни людям, ни коням, краскомы бросили лаву на врага. Отчаянно уставшие, не очень сытые, мало спавшие в походе партизаны и цирики пошли в атаку хмельные от злости. За кавалерией бежали пешие бойцы, кони которых погибли в прежних схватках и на колдобинах тяжких дорог.

И хотя силы были примерно равны, белые дрогнули, попятились и, наконец, не выдержав напора, бросились вспять, к Селенге.

Казагранди уходил с такой прытью, что ему удалось оторваться от преследователей и немного опамятоваться. В скалах у реки Эгер полковник устроил засаду, рассчитывая с лихвой отыграться за свое недавнее бегство.

Однако красные вовремя обнаружили засаду, обошли скалы и напали на казаков с тыла.

Полковник почти перестал владеть собой. Он кричал в бешенстве на офицеров, сыпал противоречивые приказы, угрожал неслыханными карами — и совершенно потерял управление полками.

Оставив на поле боя семьдесят убитых и вдвое больше пленных, Казагранди снова бросился в бегство. Вместо того, чтобы выполнить приказ Унгерна и выйти в долину Иркута, на советскую землю, полковник очутился в Монголии, в районе Заин-Шаби. Потери составили четыре тысячи лошадей и коров, пятьсот верблюдов и двести телег с продовольствием. Весь обоз, шедший в Ван-Курен, попал к красным.

Унгерну доложили об этом. Худой, как грабли, задыхающийся от злобы, он метался перед урядником, доставившим донесение, хлестал его ташпуром [30] по лицу, и пена засыхала на бескровных губах барона. Именно тогда он вызвал к себе сотника Сухарева и прокричал приказ:

30

Ташпур — бамбуковая палка ( монг.).

— Эта дрянь Казагранди — изменник и трус! Везде иуды! Везде тьма и морок!..

Генерал кричал что-то еще, меловая белизна покрыла его лицо, и сотник понял только одно: ему, Сухареву, приказано расстрелять «агента красных» Казагранди и вступить в командование бригадой.

Сухарев откозырял и вскочил в седло. Прискакав в куре [31] Заин-Геген, он, не моргнув глазом, выпустил все патроны из своего маузера в грудь и голову командира бригады.

Теперь, в середине августа, любой из офицеров Унгерна был в положении ничуть не лучшем, чем Казагранди тогда, у озера Олон-Нор. И командиры полков все чаще и чаще, в бессоннице ночей, задумывались о собственной судьбе.

31

Куре — монастырь со всеми пристройками и землями ( монг.).