Камень-обманка

Гроссман Марк Соломонович

Рокоссовский устал. Припадая на правую ногу, сунув костыль под мышку, он потащился в госпиталь.

В иных дворах постукивали кузнечные молотки, под навесами раздавался шум каких-то станков, и Рокоссовский вспомнил свое детство, чулочную фабрику, на которой начинал трудовой путь. К проходной его впервые привел ссыльный поляк — сородич отца, шутивший, что Костя теперь завалит Великие Луки чулками собственного изготовления. А мальчик робел и оглядывался, не слышит ли кто этот шутейный разговор, совершенно не подходящий к такому серьезному дню. Вот только жаль, говорил поляк, что Тоня (так

звали маму Кости) не увидит этого.

Дохромав до госпитального домика, комполка с большой осторожностью открыл дверь, чтоб не потревожить его обитателей. В большой горнице, на соломенных матрасах, закрывших почти весь пол, лежали раненые. Стоял полумрак. Крошечная керосиновая лампа скупо освещала стол в углу и иконы над ним.

Как только Константин Константинович вошел в комнату, из-за стола поднялась хозяйка, сказала шепотом:

— Вон вы где… А я уж и на улицу бегала…

— Кто-нибудь спрашивал? — полюбопытствовал Рокоссовский, садясь на матрас. — Или просто так?

— Ночью просто так не будят людей, сынок. Офицер, чай, прибегал, рост под стреху, сбоку револьвер и сумка кожаная. Тебя ищет.

Минутой позже в горницу втиснулся парень, косая сажень в плечах, собрался было спросить женщину о раненом постояльце, но увидел Рокоссовского. Тотчас протянул ему обе руки, помогая встать с матраса, сказал громко: — Хватит прохлаждаться, Костя, Дело есть.

Константин Константинович озадаченно взглянул на парня, но тут же весело кивнул головой, признав в нем Степана Вараксина.

— Ну, что у тебя? — проворчал Рокоссовский, присаживаясь на табуретку. — Зачем пожаловал?

— Барон под Мысовой, паря, вот что.

И Вараксин торопливо и не очень складно стал объяснять Рокоссовскому, как случилось, что Унгерн оказался почти в тылу красных войск.

Обстановка, и в самом деле, была сложна и запутана. Некоторое время назад — это они знали оба — 5-я Кубанская кавдивизия и красномонголы опрокинули Унгерна и пошли за ним по пятам. Но ловкий и опытный кавалерист, барон сумел оторваться от преследователей. Выполнив сложный маневр, оставив кубанцев за спиной, он устремился к Байкалу. Теперь остатки его полков форсированным маршем продвигались к Гусиноостровскому дацану [32] , к Новоселенгинску и Мысовой.

32

Дацан — монастырь.

Планы Унгерна не вызывали у Неймана сомнений: генерал рвался к Байкалу, надеясь вбить клин в Кругобайкальскую железную дорогу — основную магистраль красных войск — и разгромить тылы корпуса в Мысовой.

На этот раз черный барон отменно рассчитал свой удар. Мысовая не была прикрыта войсками Экспедиционного.

— Торопись, Костя, — сказал в заключение Вараксин. — Комкор очень надеется на тебя.

— Где противник?

— Передовые разъезды замечены в двадцати верстах к югу от Мысовой. На рассвете могут быть здесь.

Рокоссовский помолчал, поерошил густые волосы.

— Есть только один выход, Степан. Тот, что предлагает Нейман. Надо поставить в строй всех, кто может держать

оружие. Всех. Без исключения. У нас есть кони, боеприпасы, фураж. Все, что надо для боя. Ты вернешься в штакор, останешься тут?

— Э-э, — поморщился Вараксин, — меня мои бумажки подождут.

— Добро. Посыльных — во все склады, во все дома, в пекарни — от околицы до околицы. Всех командиров, способных ходить, — ко мне!

Раненые, лежавшие на полу, напряженно вслушивались в разговор.

Константин Константинович прибавил огня в лампе, сказал, имея в виду тех, кто мог передвигаться и воевать: — Остаток ночи — формирование и сборы. Перед рассветом — седловка.

Помолчав, уточнил:

— Перековать лошадей, коли нужда будет. Получить боеприпасы, точить клинки, у кого затупились. Немедля — конные разъезды на юг — пусть осветят, где Унгерн. Жеребцов, что на кобыл косятся и пошуметь любят — в разведку не брать. Все проверить, как положено. На поспешность потом не ссылаться. Ступайте.

Командиры стали быстро выходить из горницы. Рокоссовский тоже выбрался во двор и крикнул своего ординарца Ваню Сушкина, дремавшего на сеновале.

Обоим уже не довелось спать до самого утра.

Только-только стало бледнеть небо — над Мысовой запели трубы отряда. Знакомый сигнал седловки застал Сушкина уже на коне, и губы бойца сами собой повторяли в такт горнам:

— Всадники, други, в поход собирайтесь, Трубные звуки ко славе зовут…

Через четверть часа на южной окраине Мысовой вытянулся в длинную, не очень ровную линию конно-пеший отряд. В общем строю стояли раненые и санитары, хлебопеки, портные, музыкальная команда, писаря.

Рокоссовский медленно прошел вдоль строя, вывел из шеренги тяжелораненых и, перестроив отряд в колонну по четыре, отдал приказ на марш. Боевую задачу люди знали от взводных, выделенных ночью.

Уже через два часа головная походная застава встретила небольшую разведгруппу Унгерна и порубила ее. Вскоре снова попалась кучка разведчиков. Столкнувшись с массой конных и пеших красноармейцев, разъезды барона были до такой степени напуганы и удивлены, что почти не оказали сопротивления.

На вечернем переходе колонну догнал всадник, съехавший на дорогу с ближней сопки. Он лихо осадил коня возле Рокоссовского и, моргая запыленными ресницами, весело рассмеялся:

— Вон вы где! А я уж догнать не чаял.

Спрыгнув с лошади, доложил:

— Старшина вьючно-пулеметной команды 7-го Сибирского отряда особого назначения Василий Морозов. Велено передать пакет.

Пока Рокоссовский читал записку начальника отряда, извещавшего о желании установить локтевую связь, Морозов рассказывал бойцам о себе, об отряде, о новостях. Он не преминул сообщить, что его, Уткина и Рыжкова («мои закадычные дружки, водой не разольешь!») только-только приняли в партию. А через день после того, двадцать второго июля, штаб-трубач сыграл боевую тревогу, отряд — в эшелон, и потащил паровоз вагоны, как мог быстро, к озеру Байкал. Лишь в дороге узнали: Унгерн рвется к Мысовой, собственная шкура у него, видать, лишняя, у дурака!