Камень-обманка
Шрифт:
ГЛАВА 7-я
В ЯРЫХ ВОДОВОРОТАХ БОЯ
Рокоссовский маялся от вынужденного безделья. В звездные короткие ночи, особенно перед зарей, когда с севера, с Байкала, тянуло свежим ветром, станционный домик, в котором находилась палата госпиталя, надоедал до крайности.
Раненый выходил на улицу и, стараясь не опираться на костыль, ковылял вдоль темных железнодорожных путей, живущих своей сложной и таинственной сейчас жизнью.
Мысовая была тылом красных войск, действующих против Унгерна. То тут, то там, в каменных и деревянных домах, в сараях и просто под открытым небом теснились всяческие войсковые склады, пекарни,
Шагая по ночной станции и думая о своих бойцах, Рокоссовский совершенно утвердился в мысли, что пришло время, когда он вполне может воевать. Что б там ни бубнили лекари, он — кавалерист, а не пехотинец. А коннику совершенно не обязательно иметь совсем здоровые ноги. Вот битые руки — это, конечно… Битыми руками шашкой не помашешь!
Где-то во тьме блеснул сноп искр, выброшенный из паровозной трубы. Рокоссовский прислушался к звону вагонных буферов и шипению локомотивов. Он с удовольствием подумал о том, что узкая ниточка Кругобайкальской дороги, нигде не прерываясь, тянется по Сибири, уходит на Урал, извивается по густо заселенным равнинам русской и западной Европы. И если сесть в вагон поезда, или в теплушку, или даже на платформу, то через месяц вполне можно добраться до Перми или Екатеринбурга. И коли он останется жив, обязательно когда-нибудь сделает это, чтоб повидать места, пройденные с боями.
Вспомнился конец июля девятнадцатого года. В эту жаркую во всех отношениях пору его Каргапольский кавалерийский отряд перебросили в 3-ю армию Восточного фронта. Через несколько дней Константин Константинович был назначен командиром 30-го отдельного кавалерийского дивизиона 30-й стрелковой дивизии. Часть носила имя Урала, вся дивизия была сформирована из горняков, металлургов и крестьян горного края, и двадцатидвухлетний командир гордился этим.
Еще на русско-германской войне, которую он, разумеется, не успел забыть (в первые же месяцы мировой войны, в свои восемнадцать лет, он заслужил Георгиевский крест), драгун проникся глубоким уважением к бойцам уральских и сибирских частей, к людям, на терпение и боевую ярость которых можно положиться в самых трудных условиях обороны и многодневного — тяжкого и все-таки радостного — наступления.
Начав бои под Екатеринбургом, краском глотал пыль и снежную завируху, мерз и, обливаясь потом, стрелял и рубился на бесконечных пространствах восточной России, — всюду, куда кидала его буйная военная судьба.
Навечно, кажется, остались в его памяти день и ночь седьмого ноября девятнадцатого года. Вся армия, как могла, праздновала годовщину Великого Октября, и коммунист Рокоссовский, только что награжденный орденом Красного Знамени, решил тоже отметить с честью дорогое число.
Отдельный Уральский кавалерийский дивизион в темноте осенней ночи прорвал боевые порядки белых и очутился у них в тылу. Захватив пленных, уральцы узнали: в станице Караульной стоит штаб Омской группы Колчака. Рокоссовский не мог отказать себе в удовольствии напасть на ничего не подозревавших офицеров и генералов штаба.
На раннем рассвете дивизион с тыла, в конном строю, атаковал станицу. Это было славное дело, конники смяли белых, разгромили штаб и его охрану.
Командир дивизиона добивал шашкой белого зауряд-прапорщика, когда, не поворачивая головы, увидел на крыльце дома полуодетого генерала. Это был, как потом выяснилось, командующий Омской группой Воскресенский. Доконав зауряд-прапорщика, Константин
Но Воскресенский опередил краскома. Сбежав с крыльца, он в упор выпустил в него пулю.
Свинец угодил в левое плечо, и рука тотчас повисла, как плеть. Рокоссовский вскинулся на стременах, и здоровая его рука взметнула шашку. Генерал Воскресенский упал на землю уже мертвый.
Осенью двадцатого года Рокоссовский получил приказ о переводе в 35-й кавалерийский полк 5-й армии Востфронта. С нежностью, которую трудно было подозревать в этом суровом молодом человеке, простился комполка с сослуживцами. Ах, да что там — «с сослуживцами»! Это были люди, породнившиеся с ним пролитой кровью, мыслями и надеждами. Однако, как это часто бывает в боевой обстановке, кидающей командные кадры с одного участка на другой, он уже к концу года стал своим человеком в новой части. И ему иной раз казалось, что это те же каргапольцы, только многократно возмужавшие и покрытые славными шрамами в боях за Революцию.
Так, в составе двух уральских армий, он провоевал четыре года, пройдя трудный и длинный путь от среднего Урала до Селенги и границы с Монголией.
Война — это понимали все — доживала последние дни на землях России. Люди по-разному ведут себя в подобных обстоятельствах. Одни норовят отойти от наиболее опасных линий боя чуть в сторонку, чуть назад, потому что обидно умереть на пороге победы и мира и найти свой последний смертный приют вдали от родных мест, где некому даже поклониться твоему праху и памяти. Другие, напротив, нетерпеливо рвутся в бой: обидно истинному солдату, провоевавшему всю кампанию, оказаться в стороне от дела в тот момент, когда твои товарищи наносят последний удар врагу, ибо это — история и память на всю жизнь. Рокоссовскому было неприятно находиться теперь тут, в тылу, хотя понятно, никто не посмел бы упрекнуть тяжело раненного человека.
Где сейчас его полк? Да, конечно, в самом пекле сражения. Командует кавалеристами человек, которого он, Рокоссовский, искренне и глубоко уважает. Признанный вожак сибирских партизан, Петр Ефимович Щетинкин очень прославился маневренными действиями в тылу Колчака. Рокоссовский убежден, что когда-нибудь удары и передвижения этого одаренного человека будут названы классическими формами ведения партизанской войны. Верный товарищ и несгибаемый коммунист, Щетинкин обладает, кажется, особым чувством, позволяющим мгновенно появляться за спиной противника и наносить ему решающие удары.
На пороге мировой войны Щетинкин закончил школу прапорщиков и ушел на фронт. Подпасок из рязанской деревни, плотник Москвы, он проявил в боях поистине безбрежный героизм. Все четыре степени креста и четыре медали — полный Георгиевский бант — украсили его грудь. А любой фронтовик знает, какой ценой добывалась такая редкая награда!
Первый свой сибирский бой восемнадцатого года Щетинкин блестяще выиграл, сражаясь рядом с командиром венгерской роты Матэ Залка против мятежников из чехословацкого корпуса.
С тех пор прошло три года, и пронеслись под копытами партизанских коней без малого три тысячи верст, и были сотни схваток и стычек с врагом. Западный и Восточный Саяны прошел Петр Ефимович, и наступило время, когда его партизанская армия имела тридцать тысяч штыков и сабель, пушки и сотни пулеметов.
Сейчас в отряде Щетинкина немногим более сотни партизан — ветераны его армии перешли в регулярные части. Эта сотня при других обстоятельствах, понятно, не могла бы оказать сколько-нибудь существенного влияния на ход сражений. Но огромный опыт и личная беззаветная храбрость Петра Ефимовича неизменно приводили к тому, что об отряде, дравшемся бок о бок с 35-м кавполком, восхищенно говорил весь корпус…