Камень-обманка
Шрифт:
Пока мужчины курили после еды (Хабара дал Андрею щепоть табака), Екатерина вымыла и уложила в мешок посуду. Все стали собираться в путь.
Затаптывая цигарку жестким солдатским ботинком, Мефодий проворчал:
— Ты свово коня, господин офицер, бабе отдай, — смирен твой конь. А кобылку под вьюк приспособим. Пока тропа коней пускает, нечего нам мешки волочить, спину без толку маять.
— Берите, — пожал плечами Россохатский, хорошо понимая, что ни спорить, ни ссориться не резон. — А почем знаете, что с вами
Тут все, даже Хабара, заулыбались, будто офицер сказал глупость, да что с простака возьмешь?
— Тут тайга, Андрей, — впервые назвал офицера по имени артельщик. — В глуши и разбойник приятен. А мы — все же люди. Значить, веселись и не диви народ.
Сотнику показалось: Катя одобрила слова Хабары.
И еще Россохатский обратил внимание на то, что оба они — и женщина, и артельщик — люди одного речевого корня, может, родичи, а может, только земляки, говорят похоже, смягчая концы глаголов: «идёть», «пекуть».
Катя сидела в седле по-бабьи, пригнувшись к шее коня, будто не надеясь на повод и в любой миг готова была схватиться за гриву.
С тем большим удивлением обнаружил Андрей, что скачет она не то, чтобы хорошо, а лихо. Выезжая на поляны, Кириллова гнала Зефира сильным наметом, постоянно рискуя разбить себе голову.
Андрей с внезапной досадой ощутил, что боится за женщину.
«Ерунда! — пытался он спорить с собой. — Не бабенку — коня жаль. Загубит, окаянная!».
Весь запас артели навьючили на вороную, и люди двигались налегке, неся за спиной лишь оружие.
Они шли уже третий день, все чаще останавливаясь на дневки; идти становилось труднее, да и по ночам, ближе к утру, холодало, приходилось недосыпать и жечь костры. На зорьках то и дело падали густые студеные дожди.
Стежка нередко терялась в траве, и не только кобылку, но и Зефира вели теперь в поводу. Вороную — ей придумали ласковое имя Ночка — тащил за собой Мефодий. Он, щурясь, посматривал на лошадь и шевелил губами, будто творил заговор или молитву.
На ночевки Хабара останавливал людей обычно задолго до сумерек. К темноте устраивали навес, натаскивали сушин для костра, стряпали ужин.
Когда садились вечерять, Андрей отходил в сторонку и только после приглашения принимался за еду. Он чувствовал себя неловко из-за того, что не имел никакого провианта и, значит, волей-неволей ел чужой пай. Как-то признался в том Хабаре. Артельщик помолчал, покопался пятерней в затылке, сказал:
— Ничё, перезудится. Кто не бит был?
В пути приходилось продираться через заросли, и Андрей постоянно ранил лицо.
Россохатский обычно шагал рядом с Хабарой, и они, коли дорога не ломала ног, тихо переговаривались.
Вскоре он уже знал немного о людях, с которыми свела затейливая судьба. Их всех, кроме Кирилловой, подрядил какой-то японец: артели поручили искать сказочную Чашу под водопадом, битком набитую золотом.
Сам Хабара происходил из крепкой семьи и года три назад промышлял вместе с отцом омуля на Байкале. Отец нанимал работников; рыбаки солили улов, сбывали его в Иркутск. Потом Гришка пристрастился к ружью, мыл песок на Китое и Билютые и наконец совсем откололся от отца.
В гражданской перепалке отец Григория стал на сторону белых, воевал не то у Бакича, не то у Сухарева и вахмистра Хабару посек шашкой партизан из отряда Петра Щетинкина.
Сам Гришка в смуты не лез, однако красных корил и при случае готов был поквитаться за покойника.
Как-то шабер в Слюдянке шепнул парню, что слышал из надежных уст: его, Гришку, могут поставить к стенке за прегрешения старика. Сосед советовал уходить в горы. Немного позже уведомил Хабару: некий японец сбивает ватажку для поисков Золотой Чаши, и можно похлопотать, чтобы парня приняли в долю.
Хабара навестил японца, они обо всем столковались, и Гришка той же ночью ушел в Кырен. Близ села, в нежилом зимовье, артельщику надлежало отыскать безвестного старика Дина и русского с кличкой или фамилией Дикой.
Шабер, провожая Григория в путь, сказал меж делом:
— В Кырене, коли желаешь, прихвати Катьку Кириллову. Не резон девке на людях торчать.
— А на кой она ляд? — поинтересовался Гришка.
— Катька — дочь золотишника Матвея, — пояснил сосед. — Болтали: знал-де Матвей, где искать Чашу, мог, стало быть, и девке сказать.
— Ладно, там видно будеть, — уклонился от согласия Хабара.
Дорога до Кырена была немалая, и артельщик, обдумав слова шабра, решил, что Катьку, пожалуй, стоит взять с собой. Конечно, кто проведает — насмешки будут, грешно и не бабье дело, да то небольшая беда, пережить можно. А вдруг Кириллова и впрямь знает, где Чаша, — вот что важно, этому-цена.
Придя в Кырен и дождавшись ночи, Гришка постучался в избу, указанную шабром, и, затаившись, стал слушать.
Было тихо — ни звука шагов, ни скрипа задвижки — и Хабара удивился, услышав приглушенный голос.
— Чё надо?
— В горы пойдешь? — спросил он.
— Откуль меня знаешь?
— Верный человек сказал, — пояснил артельщик и назвал имя шабра.
— Повремени… я скоро… — согласилась Кириллова.
Через четверть часа она выбралась из дома с понягой. За спиной у нее чернела бердана.
— Пошли, — кивнула она, — только вот уговор; полезешь, я упреждать не стану, — враз из ружья.
— Ладно, — усмехнулся Гришка. — Вы все поначалу строгие, чё никакой возможности нету. А потом, как от мошки, отвязаться нельзя.