Камень
Шрифт:
– Ты взяла бриллиант?
Она вскинула руку, положила ее на грудь и дико глянула на Рябинина:
– Нет!
Ей сделалось тяжело до влажной испарины на висках, но она держала рябининский взгляд, зная, что отводить его никак нельзя. И тогда Рябинин сочувственно усмехнулся. И тогда она отвела глаза, не выдержав вторую силу насмешку.
– Неправда! - отрубил Рябинин.
– Ну почему он мне не верит? - не очень убежденно пожаловалась она кому-то, богу.
Потому что Рябинин исподволь и давно размышлял над виновным поведением; потому что скопил сотню записей, конспектов
А Жанна и не выдержала его откровенного вопроса.
– Когда эта Лалаян тебя догнала, ты возмутилась?
– Я удивилась.
– Но она же прямо обвинила в воровстве.
– Ее можно понять, такая пропажа...
– И что ты ей ответила?
– Пусть поищет дома, в машине...
– Ну, а инспектор тебя возмутил?
– Рыженький, веселый парнишка?
Все признаки виновного поведения - Жанна опять говорила неправду. В этом был виноват и он, знавший, что нельзя допускать лжи; и не только потому, что ему нужна правда и ложь аморальна, а и потому, что эта ложь наслаивалась и каменела, как пласты стылого бетона, - потом ее никаким ломом не возьмешь. Трудно говорить правду после лжи - легче вовсе не говорить. И после лжи бывала уже другая правда, второго сорта, что ли...
– Ну почему вы теперь-то мне не верите? - повторила она, под "теперь-то" имея в виду его разговор с инспектором.
Рябинин тупо смотрел в ее выбеленное - лампой ли, разговором ли? ждущее лицо. Он не понимал, что происходит... Весь день между ними шла изнурительная борьба. Она боролась за себя. Но ведь он тоже боролся за нее. Тогда почему же борьба?.. А если борьба, то он опять будет следователем. Какая ей нравится маска-то?.. Своего парня.
– Хорошо, - обмяк у нее на глазах Рябинин, готовый поверить во что угодно. - А почему ты смотрела на кольцо с таким интересом?
– Бриллиантик красивой огранки, - подалась она к нему, готовому поверить во что угодно.
– Что за огранка?
– Называется "Роза д'Анвер".
– Ого, фик-фок на один бок.
– Как вы сказали?
– Говорю, небось самая дорогая огранка?
– Нет, самая дорогая так и будет - бриллиантовая.
– Значит, камешек, что называется, чистой воды?
– Да, без всякого нацвета.
– Бриллиантик высшей категории?
– На высшую, на шестую группу он не вытянет. В его основании есть сколик.
– Заметный? - деловито спросил Рябинин.
– Нет, конечно. Но в лупу вид...
Она не кончила начатого слова, отпрянув от стола, точно Рябинин на нее замахнулся. Но Рябинин опустил глаза, не в силах видеть чужой униженности. Ему захотелось пропасть из своего собственного кабинета, улететь мгновенно в форточку, что ли, - и оставить эту лживую девицу, с которой так неожиданно свела судьба. Эта лживая девица была преступницей. И ему захотелось... Но
Топаз вздрогнул, гулко ухнуло дерево, и волна французских духов пошевелила его волосы...
Жанна упала на стол и зарыдала на всю прокуратуру.
На следующий день Рябинин не пошел в маршрут - не мог. Начальник партии пощупал его лоб и велел лежать. Маршрутчиком к Маше определили Степана Степаныча. Рябинин побрел берегом, бездумно и слепо, пока не дошел до скалистых выходов аргиллитов. Он сел на треснутый останец, сгорбился и стал глядеть на воду.
Она похолодела, попрозрачнела, понесла клочки пены и сорванные временем травы и ветки. Утренняя галька холодила ноги не по-летнему. Чаще ложились туманы, сползая с сопок, а может быть, и с самого Сихотэ-Алиня. Стали дуть внезапные ветры, щекасто распирая палатки. Покраснели листья-плети дикого винограда, рубиново занавесив поскромневшие стволы...
Сухо хрустнула галька. Рябинин повернул голову на этот сейчас ненужный ему хруст. Маша подошла пугливо, как провинившаяся школьница. Она уже оделась в маршрутные брюки и куртку - только ее белесый платочек полоскался в руке, еще не обуздав свободных волос.
Рябинин отвернулся. Вода бежала, как бы застыв в своем вечном движении. Застыли крепкие и нависшие аргиллиты. Застыл голубеющий Сихотэ-Алинь. И он бы стыл тут, как темный останец, не трепещи над ухом белесый платочек.
– Сережа, я ни в чем не виновата...
– Почему сразу не сказала? - жестко бросил он слова на воду, и они вроде бы отскочили от нее, как плоские камешки.
– А зачем?
– Я бы знал правду.
– А зачем? - повторила она с тихой настойчивостью.
– Неизвестность устраивает только трусливых.
– Ах, Сережа, ничего ты в любви не понимаешь...
– В чужой, - злорадно добавил он.
– Даже в своей.
– Чего я не понял? - он через силу обернулся к ней, к косынке, трепещущей на уровне его глаз.
– Сережа, любовь - это когда человеку хорошо оттого, что любимому хорошо.
– Мне теперь совсем не хорошо.
– Но тебе было хорошо.
– Да, мне было хорошо.
– Я и хотела, чтобы тебе подольше было хорошо.
– А потом что?
– Сережа, а почему тебе потом стало нехорошо?
– Садистский вопрос.
– Если счастлив любимый человек, то и ты счастлив... Не так ли?
Рябинин промолчал. Его ум не работал, а сердцу логические задачи были не под силу. Он перевел взгляд на черную, по-осеннему стекленевшую воду. Полевой сезон кончился. Осталось несколько маршрутов. Потом они разъедутся, затеряются... И конец.
– Сережа, редко у кого все сбывается, - сказала она неуверенно, как бы раздумывая, нужно ли это говорить.
Он вновь не ответил. Что у него сбылось? Да он и задумал-то лишь одно, единственное, главное. Вернее, у него появилось в жизни одно, единственное, главное, вдруг унесенное неизвестно куда и неизвестно почему. Как этой рекой, бездумно несущей пену, листья и ветки.
– Сережа, мы всегда получаем меньше, чем ждем...
Меньше, чем ждем... То, чего ждал он, не делилось на "меньше" и "больше" и ничем не мерилось - все или ничего.