Каменная гостья
Шрифт:
— То, что она хочет, это спина… и мой Руслан? — вскочила Чуб. — Ты в своем уме? Я люблю его!
— Любишь настолько, что готова отдать за свою любовь жизнь? Его жизнь? — презрительно подняла брови Катя.
— Так же, как и она. Я ничем не хуже ее! — указала Даша на стену.
— Но и не лучше, — парировала Дображанская.
— Руслан любит не ее, а меня. Слышишь, он любит меня, — Чуб выхватила из кармана бумажку, на которой была наскоро нашкрябана посвященная ей песня.
А Маша снова услышала голос, голоса, они
Проводив ее взглядом, Чуб хмуро сунула текст песни Кате под нос и замерла каменной статуей удивления. На экране Катиного телефона запечатлелся черно-белый фотопортрет знакомой ей барышни. Но, как ни странно, в первый миг Даша узнала не барышню, а ее бантик. Девушку она помнила улыбающейся, находчивой, веселой и ловкой — тут же она была грустной, с печальными уголками рта. В те годы редко снимались в фотоателье улыбающимися. И эта унылая, постная физиономия страшно не шла ей — делала и саму ее унылой, блеклой и квелой. А вот большой белый бантик на блузке с рукавами-фонариками остался таким же кокетливым.
— Кто это?
— Леся Украинка. В юности, — сказала Катя.
— Не может быть. Она же…
Она, Леся, и сама считала себя некрасивой, и все считали ее такой, но вот дивно, там, в Прошлом, она была хороша нежной, светло-пастельной красотой пухлощекого ангела. Памятник времен социализма-реализма, канонизировавший женщину с веслом, не передавал ее тонкой и хрупкой стати. Фотографии лгали, и потомки охотно принимали эту ложь. Или они просто не могли уложить в голове, что хорошенькая пухлощекая девушка может быть гением?
А после: болезнь обглодала ее щеки, обглодала губы, сделав их суровыми, тонкими, щеки запавшими…
— Так это была она? — сказала Даша. — Демон показал мне ее?
— А что он еще показал тебе? — спросила Катя.
— Что Город любил ее. А она не замечала…
— Возможно, — сказала Катя и кивнула на сайт. — Тут написано, что она не особенно жаловала Киев. Всегда приезжала сюда ненадолго. Большей частью она жила в теплых краях: в Крыму, в Грузии, Египте. Только так — теплыми странами — лечили тогда туберкулез. А Авиценны и Гиппократа тут не было.
— Авиценны и Гиппократа?
— Легендарных врачей. Мне Маша показывала — тут, рядом, бюсты на доме.
— Выходит, они были, — сказала Чуб.
— Кто?
— Авиценна и Гиппократ были в Киеве. Ведь на Рождество дома оживают…
Маша стояла на улице. Снег заметал ее, но она не шевелилась, переживала прекраснейшее в жизни мгновение — много раз младшей из Киевиц приходилось общаться с домами. Но впервые она слышала улицу всю целиком. Впервые осмыслила: улица едина, как клан! Или коммунальная кухня… Дома беседуют между собой, во всяком случае, на седьмой день Рождества.
— Скоро нас
— Он будет сам виноват в своей гибели, — ответил ему Авиценна. — Прошла тысяча лет, а люди все так же неосторожны. Все так же немудры, — он взглянул на повисшую над его головою сову — символ мудрости и покровительницы медицины Афины. Та громко ухнула в ответ.
— И все же его можно спасти, — раздался убежденный в своей правоте голос статуи Медицины на здании общины сестер милосердия, подозрительно похожей на еще один, еще более массивный и помпезный древнегреческий храм, вдвое больший, чем дом аптекаря.
Два храма стояли над одной улице.
— Его нужно спасти! — сердобольно сказала стоящая рядом с Медициной статуя Милосердия. — Достаточно того, что мы потеряли ее…
— Кару? — спросила Маша. — Когда это было?
Но статуя не ответила ей.
— Кто-то должен спасти его, — сказала она.
— Тот, кто полюбит, — вдохновенно сказала статуя Любви.
— Нет. Он погибнет, — предрекла статуя Жизни. — Поверьте, я знаю жизнь.
Каламбур вызвал у пятерых тихий смех. Жизнь же безрадостно завершила:
— Он все равно умрет.
— Неужели? — расстроилось Милосердие. — Она не осмелится? Не попробует спасти его?
— Осмелится, — сказала Жизнь. — Она поцелует его. А он умрет. Все равно…
— Умрет, — печально подтвердил Гиппократ.
— Умрет, — подтвердил Авиценна и опять посмотрел на свою сову — птица молча захлопала крыльями, соглашаясь с ним.
— Он умрет так же, как и она, — предрекла Жизнь. — Все будет так же, как на то Рождество… Один поцелуй ценой в целую жизнь.
— Она тоже умрет? Почему? — заголосила Маша, не реагируя на людей. — Говорите, я приказываю, я — Киевица.
Дома промолчали.
— А тетя — дурная? — тонким любопытным голосом спросил маму проходящий мимо восьмилетний ребенок. — Тетя — тю-тю?
Вместо ответа родительница ускорила шаг.
— Опять напилась, — сокрушенно изрекла неизвестная старушка в вязаном пухлом берете. Хотя, когда она видела Машу пьяной, так и осталось загадкой.
— Почему она умрет? — не сдалась Ковалева. — Что это значит — жизнь за поцелуй…
— Да я тебя просто так поцелую! — с готовностью предложил студентке увесистый сорокалетний мужик в дубленке нараспашку.
— Отчего вы так кричите? — рядом с Машей объявился облаченный в элегантное пальто молодой белобрысый экскурсовод. По-видимому, он только что вышел из музея. — Мы вроде знакомы?..
Маша кивнула.
— Вы и правда хотите услышать историю о человеке, который умер за поцелуй?
— Да. А вы его знаете?
— Да. — Парень махнул рукой маленькому экскурсионному автобусу, отправляя его восвояси. — Это самая романтическая история, которую я когда-либо слышал. Я хочу написать о ней…