Каменная грудь
Шрифт:
– Труби! Режь, Вяченько!
Вздрогнули трубы, будто небо раскололось надвое, и вся долина огласилась мощным ревом дружины. Зазвенело в ушах пронзительным звоном; трубы не умолкали, они будто торжествовали, подняв к небу отверстые пасти; они гремели: они воспевали победу. Согласные, ликующие звуки, восходя, охватывали небосвод, – казалось, гром прокатывается над вражеским станом. Был тих и спокоен Словутич у левого берега, а у правого – помутился, заплескал волной.
– Голосите звонче, комарики! – кричал Претич, обнимая дракона. –
Будимир видел, как ожила вдруг Самвата, забегали на стенах люди, трубы издали радостный вздох облегчения, русское знамя затеплилось огоньком и, развернутое вдруг, полыхнуло священным, неугасимым пламенем.
Гремели, перекликались трубы, неведомой доселе, торжественной песней звучали в ушах гусляра. Он даже дыхание затаил, будто навек хотел запомнить их медные вопли.
Переполошившиеся степняки ловили испуганных коней, наспех собирали палатки, громоздкие колеса повозок опрокидывали котлы, давили подвернувшихся. Запутавшись в постромках, упали лошади. На них наскочила кибитка Илдея, перевернулась. Начальники лютовали, бичами пытались остановить мечущихся, остервенело хлестали их по головам, удерживали лошадей, но ничего не могли поделать.
Сам хакан Курей поскакал в сторону Аскольдовой могилы, бросив свой византийский шатер.
– Войско руссов плывет! Святослав-батур! Спасайтесь, Герой пришел, – вопили степняки.
– Плывут, плывут! Тысяча ладей плывет!
Подол очищался от печенегов. Железный ошейник, долгое время сжимавший горло Киева, разомкнулся. Когда защищенные толстыми кожами, разукрашенные стягами суда причалили к камням против Боричева взвоза, Подол был пуст. Кое-где только дымились разбросанные костры да лежали втоптанные в пыль люди.
Воевода Претич дал знак окончить трублю.
Собравшись под Угорской горой, степняки переводили дух. Могущественный военачальник родовитый Кондяк, сверкая золотым нагрудником, говорил:
– Старый верблюд Курей! Из-за него мы потерпели неудачу, дождались пока в Куяву вернулся Герой! Я сам вытряхну кости из этой облезлой шкуры! Духи не любят Курея… – Кондяк не договорил. Подъехавший сзади всадник ударил его по голове ременной плетью с бронзовым шипом на конце. Бронзовый шип плотно вошел в череп. Кондяк осел в седле, выпустил поводья и свалился наземь бездыханным. Окружавшие его погнали коней врассыпную – они узнали старого хакана.
– Гнусные шакалы! Верблюжья отрыжка! Еще силен хакан Курей, повелитель степей, быстрокрылый Сокол!..
… Все пятьдесят три ладьи причалили к камням, воины сошли на берег, подняли копья, один другого краше – молодец к молодцу. Впереди Претич – точь-в-точь дядька морской. Ждали – опомнятся печенеги.
В растворившихся воротах Самваты показались люди, от них отделилась небольшая кучка.
– Кого они волокут, Будимир? – недоуменно поднял плечи воевода. – Неужто?..
– Должно быть, княгиня с маленькими, – ответил тот, шмыгнув
– Гей, Вячко! Разворачивай ладью, живо! Садись на весла! – приказал Претич.
Он не выдержал, бросился навстречу бегущим:
– Матушка… жива-живехонька.
Ольгу нес Улеб. В его огромных руках княгиня самой себе казалась жалкой, беспомощной, словно бы это была не она, а только ее тень. Княжича Олега, большеголового, испуганного мальчугана, держал на плечах Яромир, на руках у Буслая брыкался Владимир:
– Пусти, тебе говорят, пусти… я сам.
Ярополк, бледный, в грязной одежде, хватался за грудь и никак не мог отдышаться. Храбры вытирали испарину лохмотьями рубах.
– Нет, не княгиня я боле, – надтреснутым голосом бросила Ольга и добавила зло: – В Киеве ныне другой князь… боярский холоп княжит в Киеве.
Храбры молчали, не кланялись. Закусил губу и Претич.
– Пожалуй в ладью, княгиня… Что стоишь, дубинушка, али присох к земле? Неси в ладью великую княгиню. Княжата, геть, геть… Живо!
– Я сяду за весло, – крикнул маленький Владимир.
Ярополк, недоверчиво посматривавший, помог Олегу и Владимиру взобраться в ладью к бабке:
– Калачи, небось, жрали, пока я сидел в Воронграй-тереме?.. Ладно, подавитесь этими калачами!..
– Вячко, гляди в оба! – погрозил пальцем воевода. – Ну же! Вали!
И, напоследок, Претич скорчил такую страшную рожу, вытаращив глаза, растрепав бороду и пальцем приплюснув нос, что Владимир весело рассмеялся:
– Медведь!
Ладья, подгоняемая мерными ударами весел, направилась к левому берегу, где вербы под ветром шумели, обнажали седину листвы. Будимир смотрел ей вслед, пока не ослепило солнце:
– Поплыли уху хлебать…
– Ну, – повернулся Претич, – теперь можем схватиться.
– Скачут, – протянул руку тот.
Пятеро всадников, размахивая бунчуком, скакали от Угорской горы.
– Никак, сам Куря.
Всадники остановились, пропустили вперед хакана на белой лошади. Раскосые глаза Курея быстро перебегали по рядам ратников, сосчитывали ладьи у берега. Лошадь под ним горячилась, закусывала удила. Поприветствовав Претича жестом, посланным от лба к земле, он кивнул своим вооруженным до зубов спутникам в сторону удалявшейся ладьи.
Будимир выдвинулся вперед, стал рядом с Претичем, отвечавшим на приветствие сдержанным наклоном головы.
– Кто это пришел? – осведомился Курей, стараясь удержать коня.
– Люди той стороны, – ответил Претич с достоинством.
Будимир перевел. Тень недоумения скользнула по лицу хакана, но он тотчас же принял прежний равнодушный вид. Спутники, походившие на каменных истуканов, и глазом не повели.
– А ты – не князь ли? – выпрямился в седле хакан.
Воевода несколько помедлил с ответом, разглаживая бороду, и сказал:
– Нет, я воин его, пришел с передовым отрядом, а за мной идет войско с самим князем.