Каменная грудь
Шрифт:
Ввиду исключительности случая, великокняжеская гридница была приведена в порядок: со стен соскоблена копоть от факелов, по углам сорваны давние паучьи гнезда, с мозаики стерта пыль, так что проступившее лицо Мезамира стало еще более грозным, еще торжественней вздымал он свой удачливый меч над покорно склонившимися обрами.
Солнечный луч, ударившись в звучные, сияющие смальты, рассеивался по гриднице легкой золотистой пылью.
Зала наполнялась приглашенными: мужчины – стриженые, впервые за долгое время сбросившие тяжесть панцирей; покрасивевшие женщины с набеленными
– Слыхали, бояре, давеча тайно казнен древлянский князь Дремлюга и еще кто-то вкупе с ним, – шептал гнилозубый старик неподалеку от Доброгаста.
– И поделом ему… тягался я с ним из-за бобрового гона на Стугне-реке, он выиграл.
– Ух, какие казни пойдут теперь, Днепр окрасится, – продолжал шептать старик.
Доброгаст почувствовал: кто-то смотрит на него в упор, повернул голову – огнищанин пробирается к выходу. Что-то презрительное и вместе с тем настороженное сквозило в его взгляде, но Доброгаст только усмехнулся вслед колченогому.
– Печенеги хозяйничают в одном переходе от Киева… Нет, бояре, это полмира, – покуда Святослав не объявится, мира не будет.
– А что ему до нас? Он с болгарами на Царьград помышляет.
– Вестимо.
– Слава Велесу, я купил сегодня зерно у любечан. Осада, светик ты мой, того… кажется, впрок пошла. Зазвенит теперь серебро, только кувшины подставляй.
Гридница зароптала: на пороге появился один из тех, кто поддерживал Златолиста, – Бермятич.
Растерянный, взъерошенный, как бродячий пес, он кланялся не по званию низко.
– Все в чести смутьян, – сказал кто-то довольно громко.
– А пусть живет. И то ведь сколько бояр перевелось, – бросил гнилозубый старик.
– Разве что бородою пол метет, – согласились с ним.
– Нет ему места на земле! – послышался другой недовольный голос.
– Нет ему, грешнику, места и на небе, – крестясь вздохнул Чудин.
– Его место между землею и небом на крепкой веревке, – отрезал Доброгаст.
– Хочу сказать… – тихо начал и запнулся Чудин, – я просил Ольгу за тебя и Судиславу…
Он смущенно замолчал, потупился.
– Спасибо, боярин, – потряс его руку Доброгаст, – лишнее это, мы уйдем отселе.
– Не доверяйся Блуду, – сделав над собой усилие, предупредил Чудин, – идет в сапогах, а след босиком.
Снова Доброгаст поймал на себе неприязненный взгляд огнищанина, тяжелый взгляд, который трудно выдержать, столько в нем скрытой злобы, подумал: «Что ему во мне?»
– Пока Святослав вернется, печенеги последнюю кровь высосут, села поразоряли, а сколько смердов продали в рабство, страсть!
– Вот греки, поди, ликуют!
– Погодите! Придет время, увидит Царьград ветрила наших кораблей! Второй щит пригвоздим к воротам!
– Tcc! Идут, – прошелестело по гриднице, и разговоры прекратились.
Двумя рядами входили волхвы в одеждах из беленого холста; мягкие пошевни на ногах переплетены красной тесьмой. Торжественно задрав седые бороды, постукивая высокими посохами, они прошли и остановились у мозаики, как будто хотели ввериться защите непобедимого мезамирова
– Склонились, как под топором, – тихо пошутила Ольга, и многим стало не по себе, у многих упало сердце.
За последнее время глаза княгини помутнели, стали водянистыми, ни на ком долго не задерживались. На ней была красная греческая стола и голубая, наброшенная на голову мантия. В таком наряде запомнилась ей Матерь Божья на стене Софийского собора в Царьграде. Запавший рот еще больше выделял крупный нос, придавая лицу Ольги что-то жесткое и, вместе с тем, глубоко старческое. Только в высокой, чуть согбенной фигуре и в медленной поступи чувствовалась прежняя волевая, умная, мстительная псковитянка. Многие из бояр не могли на нее смотреть без ожидания чего-то грозного, пугающего неизвестностью, без невольного трепета перед этой, столь долго правившей всею русской землей удивительной женщиной.
– Ни перстенька, ни жемчужинки, – заключила одна из девиц, осмотрев наряд великой княгини.
– Ой, что-то страшно, берегивка моя! – отвечала ей шепотом подруга.
– Введите татя, – приказала Ольга, садясь в кресло.
Голос негромок, но решителен. Собравшиеся устроились поудобнее, поговорили с минуту, затем наступила долгая тягостная тишина, во время которой ясней проступил печальный голос листвы за окнами; безмятежно играющие солнечные пятна на полу стали как будто ярче. Где-то в полутемных сенях зародились негромкие звуки, словно бы далекий жаворонок звенел над колосистой рожью, потом, приближаясь, они потеряли напевность, отчетливо слышался лязгающий металлический стук, подобный стуку скрещиваемого булата. Стража ввела Златолиста. Чтобы получше разглядеть его, многие привстали, вытягивая шеи; поднялись на цыпочки, с задних рядов понесся злорадный шепот:
– Пожелтел в темнице, гусь.
– Пообтрепался кафтан скарлатный!
– Людожор, ненавистник!
– Гнусный соблазнитель! – выкрикнул вдруг кто-то.
Все повернули головы я увидели Бермятича. Корявый, красный от возбуждения, он грозил Златолисту волосатым кулаком:
– Отныне и вовеки веков да здравствуют киевские князья, законные правители Русской земли! А ты, подлый добытчик, сгинь навсегда!
Многие смущенно опустили глаза и, пока волхвы тянули молитву, призывающую милость богов на княжеский род, продолжали перешептываться:
– Ишь как пышет, пепелесый, не поклонится!
– А ведь меткий стрелок… а? Как, бояре? – в раздумье протянул безрукий сотский.
– А что ж… стрелок ничего, славный даже! – поддержал его кто-то.
– Лучший стрелок на Руси, – заключил другой.
– И вообще… того… витязь смелый, как вы, бояре, мыслите? – продолжал думать вслух безрукий.
– Что ж… недурной витязь…
– Отважный, – повернулся хмельной боярин.
– Один из храбрейших витязей на Руси! – тоном, не допускающим возражений, изрек стоявший рядом – лицо и руки сплошь на рубцах.