Каменная грудь

Загорный Анатолий Гаврилович

Не мог сдержаться Курей – до крови закусил серые губы и, насильно улыбнувшись, протянул Претичу руку:

– Будь мне другом.

– Так и сделаю, – отвечал воевода, захватив в огромную лапу старческую руку хакана.

Резанули воздух медные трубы, извещая Самвату и весь исстрадавшийся Киянь-город о перемирии, наступившем на Русской земле.

Заметно потемнело серое лицо хакана Курея, белый конь под ним дрожал всеми мускулами. Сойдя с него, хакан пригласил Претича в брошенный им шатер. Воевода с Будимиром вошли, сели на мягкие расшитые подушки. Хакан собственноручно налил широкую чашу крепкой баши, отпил немного, передал ее воеводе. Тот взял чашу в обе

руки, нахмурился – это был человеческий череп, обтянутый снаружи воловьей кожей и оправленный златокованым обручем.

Курей невозмутимо пояснил:

– Мертвая голова знатного русса, побежденного мною в двух переходах от вашей солнечной Тьмутаракани. Боги мне даровали победу.

– Что ты будешь делать, – скривился воевода, – придется пить. Броня на брань, а ендова на мир!

Стали договариваться об условиях мира. Воевода неосторожно настаивал на немедленном уходе печенегов в степи к Лукоморью, а хитрый хакан упирался, говорил, что не может сразу идти в поход, что ему нужно на сборы несколько дней. Тогда Претич напомнил о Святославе: тот не пощадит-де их, как в свое время не пощадил хозар. Будимир переводил плохо, многое оставалось неясным. Стараясь объясниться, хакан все ближе наклонялся к его лицу, жестикулируя обеими руками так, как будто в каждой из них было по щепотке соли.

За шатром послышался шум, чьи-то голоса, и через минуту ворвался Вячко.

– Воевода! – закричал он неестественно громким голосом. – Святослав прислал гонца и требует тебя к себе, на ту сторону.

Одним духом выпалив эту нехитрую ложь, Вячко поспешил скрыться.

Претич глубокомысленно оттопырил нижнюю губу и протянул:

– Да-а…

– Что он сказал? – забеспокоился хакан.

Будимир перевел. Претич грузно поднялся и вышел из шатра.

Окончательно сбитый с толку, Курей, последовав за ним, передал воеводе белого коня и положил к ногам тонкую, как змеиное жало, саблю дамасского изделия, сафьяновый колчан, украшенный изумрудами и плотно набитый стрелами.

В свою очередь, воевода Претич одарил хакана кольчугой с серебряным подзором, увесистым мечом и древним, сходящимся книзу щитом.

В третий раз победно загремели трубы.

– Слава! – радостно воскликнула тысяча зычных голосов.

Хакан сел на подведенного ему коня, невозмутимо расправил поводья, хитро стрельнул глазами за Днепр.

– Твое оружие – защищаться, – сказал он Претичу, ухмыляясь, – мое оружие – нападать!.. Летучьи люди покидают Куяву. Они сделали свое дело – Святослав на Руси, а не в греках!.. Прощай, русс!

Послал привет и, окруженный телохранителями, поскакал к своим. Над ним билась о древко редкая потрепанная в походах челка бунчука.

Воевода Претич всею грудью набрал воздуха и с шумом выпустил:

– Ершовый парус!

КНЯЖИЙ СУД

Воля! Воля! Иди, куда глаза глядят, хоть на все четыре стороны, смело шагай, пятой стороны нет, как нет нигде вражьего духа проклятых печенегов. Никто не загородит дороги твоей, разве что линючий заяц перебежит ее, или стая красногрудых зябликов полыхнет зарею из конопляника, или прошелестят, ткнутся в ноги сухие шары перекати-поля. Вот они скачут в заднепровской степи, как лавина тех летучих людей, продираются сквозь увядшие травы, заваливают прибрежные вербы и краснотал.

Воля! Воля! Живи, трудись, радуйся, человек!

Доброгаст направлялся к днешнему граду. Отныне начиналась новая жизнь. Не было у него больше отрядов: киевляне разошлись по домам, смерды переправились на ту сторону, каждый занялся своим

делом. Было обидно: со многими ведь мечтал всю Русь пройти, затеряться в лесах, вел об этом ночные разговоры у костров в Крещатой долине. Целым народом хотели они двинуться на поиски обетованной земли, взяли бы жен, и детей, и повозки, как делали прадеды в давние времена. Но чуть только печенеги разомкнули кольцо осады, люди тотчас же поспешили, кто к заброшенной полоске, кто к молотку или к гончарному кругу. И Доброгаст понял, что так оно и должно быть, что люди лучше его знают, где их родина, что другой не станут искать.

Не было больше отрядов, но зато была воля, была Судислава, была любовь! Все его существо ликовало оттого, что кончились наконец томительные дни осады, и в каждом уголке многострадального города начиналась кипучая трудовая жизнь. Кое-где уже на Подоле задымились избы, зазвенели наковальни, несколько «волчьих ям» изрыгали варящееся железо. Люди спешили: один в Дорожичскую пущу на охоту за тетеревом, другой на Долобское озеро поднимать перелетную серую утицу, третьи, весело перебраниваясь, тащили к Днепру тяжелый невод, а там уже стояли, покачиваясь на легкой волне, прибывшие из Любеча ладьи с хлебом, пшеном, солью. Это был мир.

Легкой походкой шел Доброгаст по улице, смотрел всем в глаза, словно с каждым хотел поделиться той радостью, которая переполняла его. Сегодня он увидит Судиславу.

В его отсутствие явились на Самвату тиуны и унесли обессилевшую девушку. Так-де распорядилась княгиня. Теперь Судислава там, в хоромах. А когда встанет наконец с постели, они уйдут. Тропинками, дорожками, не оставляя берега, пойдут туда, в Оковский лес, одни, без народа. Они не смирятся. Седой Словутич не отступится от них, они пройдут всю Русскую землю и навсегда затеряются в кривичских дебрях. Три большие реки – Волга, Днепр и Двина – берут начало в тех дебрях. В великом таинстве зарождаются реки – под каким кустом, под каким полусгнившим бревном – никто не знает. Бьют повсюду звонкие ключи, текут бесчисленные ручейки, голубыми славянскими глазами светят озерца. Никто не знает, знают только старые сосны, они считают каждую каплю, скатывающуюся с папоротника, чтобы не пропала зря: одна, две, три… Там, вдали от княжеского двора и его пронырливых мечников, вдали от жадных до наживы, бессовестных бояр найдут свое счастье влюбленные. Они станут ходить на охоту, – Судислава уже довольно ловко управляется с луком.

Заколотилось сердце и впрямь представилось ему: бежит Судислава за оленем на лыжах…

– Здравствуй, Доброгаст! Здорово! Пошли тебе добрые боги многих лет жизни во славу Киева! – приветствовали его горожане.

Шел навстречу человек – рука на перевязи, замотана чистым холстом, издали еще крикнул:

– Я уже здоров, Доброгаст! Погляди – затянулась рана, только мизинец не шевелится; ну да что мизинец– младший брат пальцам!

– Заходи, Доброгаст, на горячий пирог, – шутил кузнец, держа в клещах раскаленный кусок железа.

Какая-то старуха высунулась сквозь разрушенную крышу землянки, взаправду стала приглашать:

– Будь гостем, сынок, отведай нашего хлеба-соли, да уж не обессудь – с одного боку сыро: не наладим печь-то никак после тех лиходеев.

Повстречались три девушки, у каждой в подоле пшеница, заулыбались, закусили губы и незаметно бросили под ноги по зернышку – быть ему богатым.

Вратники у ворот детинца при виде его высоко взмахнули начищенными секирами, застыли железными идолами. Никем не задерживаемый, Доброгаст пересек двор, взбежал по ступеням красного крыльца и вошел в хоромы.