Каменные скрижали

Жукровский Войцех

Когда Иштван выехал на бульвары, пришлось притормозить: во всю ширину проезжей части валила толпа орущих оборванцев, пыль столбом вилась из-под босых ног. Над беспорядочным, бурлящим шествием плыл на двух палках красный транспарант с белой вязью на хинди. Демонстранты заглядывали в машину, возили пальцами по кузову, кто-то бросил внутрь листовку на ноздреватой бумаге: «Уборщики в частных домах Нью-Дели! Требуйте выплаты не только аванса, а всей зарплаты целиком!» Стало быть, сдвигается что-то, за труд от хозяев начинают требовать плату, не соглашаясь на один прокорм.

Перейра, хрустя накрахмаленным костюмом, на котором без труда видны были отпечатки утюга, семенил вокруг стола в ожидании команды подавать. Посреди скатерти

в медной чашке красовался пучок приторно пахнущей резеды.

— Наконец-то. И что тебе рассказал посол? Тебя хотят отправить отсюда?

— Да, — сказал Иштван каким-то чужим голосом. Он как бы раздвоился. Кто-то один приказывал: «Глянь, да глянь же, ведь она твоя, можешь сделать с ней, что угодное. А другой возражал: „Это в прошлом, ты сделал выбор, так наберись же духу!“

— Хотят, чтобы я вернулся домой. Как можно быстрей. Я полечу.

Хотя выражение его лица не сулило ничего доброго, Маргит продолжала спокойно улыбаться, словно это она приготовила неожиданный приятный подарок.

— И правильно. Надо честно поговорить с твоей женой. Я еду с тобой.

— Нет, — выломил он камень — не слово. — Тебе туда нельзя.

— Я давно об этом думала. Почему нельзя? Можно, — с сердцем повела она рукой. — Не съедят же меня там.

И только тут, ни секундой раньше, явилось ей, как посерело его лицо, как оно искажено самоожесточением и болью.

— Разве что ты не хочешь, — еле слышно сказала Маргит.

— Не хочу.

— Так, где же мне ждать?! — крикнула она, объятая ужасом.

— Не жди, — это было не слово, а глыба, которую он вывернул, напрягая все без остатка силы.

Она не сразу поняла, она смотрела с безмерным изумлением, словно только сейчас ей открылось» открылось, как он уродлив, отвратителен. Смотрела так, словно не узнавала знакомых черт, словно кто-то другой присвоил их — но ведь это он, ее Иштван, который ее любит, которому она верит, вверяет не только себя — все свое будущее, всю жизнь, всю жизнь.

— Маргит, пойми, я-а…

Она затрясла головой, выпрямилась, попятилась.

— Хватит. Не прикасайся ко мне. Ах ты, лжец, ты мелкий гнусный лжец, — голос ее стал презрительным, ледяным. — Вызови такси, — приказала она шепотом, который был горше крика. — Ты слышал? Я должна была это предвидеть.

Он молчал, не пытался постоять за себя, только смотрел на нее, отчаянно смотрел, как она, остановившись в проеме открытой двери, судорожно дышит, сомкнувши веки.

— Я тебе не лгу.

— Нет, ты не лжешь, — с жестоким спокойствием отмеряла она удары. — Ты просто веришь в то, что говоришь. В то, что тебе на руку.

Раздался стук в оконное стекло.

— Такси у ворот, — услужливо позвал Перейра. — Я остановил, какие будут распоряжения?

Они стояли лицом к лицу.

Иштван не смел шелохнуться. В себе чуял боль, которую причинил Маргит.

— Ведь не любил же ты меня ни секунды, — шатнулась она, словно вот-вот упадет, схватилась рукой за косяк, устояла. Покачала головой, словно всё еще не могла постичь то ли собственной слепоты, то ли чудовищности, подлости его поведения. — Почему же ты меня не прикончил? Ведь могла же, могла там утонуть и осталась бы такой счастливой, — простонала она. И вдруг извернулась и выбежала на веранду.

Он бросился следом, но повар уже захлопнул дверцу ветхого автомобиля и, склонив седую голову, стоял по колено в сизом облаке выхлопных газов. Неровно урча и стреляя, машина тронулась и исчезла за поворотом. Разлитое за резной листвой солнце больно ударило в глаза. Ведя рукой по стене, Иштван вернулся в свою комнату, рухнул в кресло, скорчился. Налил себе виски и, не прикоснувшись, отставил. Судорожно глотал, будто что-то застряло в гортани. Из невероятного далека, донесся озабоченный голос повара.

— Сааб, что случилось? Я неправильно поступил, когда остановил такси?

Иштван помотал головой,

что нет, потому что это действительно не имело значения. Словно спросонья, отогнал от себя опротивевшую болтовню.

— Нет. Не подавай. Съешьте сами. И позже тоже нет. На сегодня нет. Ступайте. Я хочу быть один. Изумленно запомнил, что лицо у него спокойное, таким оно отражалось в зеркале. Вполне справился с выплатой денег прислуге, выслушал благодарности, уверил, что все они останутся на своих местах, ничего худого с ними не случится, ровно ничего. «Как она могла сказать, что я не люблю, чем же почесть море боли, в котором тону, если не любовью? Я жив одной любовью, но вырвал ее прочь. Самое страшное, что это я сам при ней, такой доверчивой, такой послушной, сам, собственными руками…» В отчаянии он силился припомнить первый шаг, когда сбился с пути, когда обманула уверенность, что он-то имеет право, что он не такой и может не считаться. «Я создаю законы и, стало быть, могу их сокрушать. Вот и сокрушил. Нас обоих. Взбесясь, взбунтовавшись, можно разбить скрижали каменные, можно яростно растоптать их с чувством счастливого избавления. Освободиться от них. Но они снова грозно станут поперек дороги, они огнем выжгут свои буквы…» «И не покину тебя до самой… — слышит он собственный голос, потому что смолкли органные флейты, ему вторят Геза и Шандор, — потому что вспоила меня придунайская земля, я останусь ее сыном, еще губы не умели слушаться, а я уже тысячи раз еле слышно произнес: „Верую, верую, верую?“. Миллионы повторяли слова клятвы и даже не понимают, почему ее исполняют. Двести тысяч покинуло страну, половина, может быть, еще вернется. Другие верят, как дышат, неосознанно, счастливые, как вол и осёл над яслями, их мольба услышана, их не ввели во искушение, не сделали законотворцами, не поручили им судить в забвении, что судимы, будут. Я был бы счастлив с Маргит. Был бы, был бы, знаю. Ценой тройной измены. Постиг, что я у последней черты, в ту ночь, стоя на коленях у дверей часовни, там пол был из глины с навозом, как в индийских ашрами, слушал напевный ритм неизвестного языка и прекрасно понимал, что говорится, я, будущий брат отлученный. Это я, это я не захотел такой ценой. Говорит, я ее никогда не любил… Но ведь я так поступил из любви, которая простерта и на нее, в которой и она растворится. Она думает, я сошел с ума.

Ax, если бы так. Я жажду, жажду верить. Как мне объяснить это ей, разве можно объяснить тому, в кого вонзили нож, ради чего это сделано? Сделано любящей рукой. Я не лгал ей, когда говорил, что она — это моя жизнь. Моя безраздельно и неделимо, моя и ее; отделенным от всего света, нам хватало бы друг друга». Иштван горбится, сдавливает пальцами веки до пламенной боли в глазах, до красных пятен, бормочет:

— Я должен был, я должен был, я должен был. Замирает в тревоге за нее, считает ступени, по которым они поднялись, он помнит о том, ее первом, он висел со связанными руками над разворошенным жаром, волосы шкворчали в огне, но это совершил враг, а сегодня он сам, второй избранник… Стократ горше. А если она в этот час, отброшенная на край бездны отчаяния, видит утоление только в том, чтобы ринуться вниз, во мрак? Он с трудом поднимает голову, встает. Бежит к телефону, ушибается о стул на дороге. Набирает номер гостиницы. «Она у себя», — вздыхает, слыша, как прерывается сигнал оттого, что снимают трубку.

— Маргит, — шепчет он в это отвергающее безмолвие. — Маргит, — униженно просить — это его долг. — Можно с тобой повидаться?

— Зачем? — раздается ответ, в котором нет даже отголоска надежды.

— Я хочу тебе сказать…

— Я уже все слышала.

Будто ножницы щелкнули. Она положила трубку.

Он возвращается в кресло. И хоть перевел, истолковал, продолжил за нее слова, жесты, решения, тревога не покинула. «Ведь у нее же вовсе выхода нет. Она отдана сгущающемуся мраку. Никакой надежды. Все понятно. Она перестала ждать».