Каменные скрижали

Жукровский Войцех

С ужасом проникался он тем, что не было преувеличения в словах, которые она выдавила: «Лучше бы ты меня прикончил».

«Невозможно объяснить, невозможно. Что из того, что и я на дне отчаяния? Страдание не соединяет. Страдание отталкивает, будит неприятие даже в самых близких людях. Стыдное дело, им не поделишься, оно как болезнь».

Сам себе был гадок способностью так хладнокровно размышлять и заниматься ерундой, даже галстук поправлять перед зеркалом, помнить о том, что дверь следует запереть на ключ. Спугнутый чокидар вскочил со ступенек веранды, принял стойку «смирно», левая ладонь брезжила огоньком припрятанной

папиросы. Девушка, как звереныш, прижалась к балюстраде, растворилась в кипени вьющихся растений, чтобы ее не заметили. Иштван сделал вид, что не замечает, хоть и прекрасно знал, что они перед тем сидели обнявшись. Он не завидовал, он потакал их счастью, которое опять же только благодаря нему вновь обрело будущность.

Вывел машину из гаража. Вел, словно бесчувственный, правил безотчетно, словно спал за рулем. Вошел в холл. За стойкой портье его узнали. Да, мисс Уорд потребовала счет, собирается уезжать. Из конторы «Эйр Индиа» ей доставили билет. Записано разбудить ее в пять, в шесть утра у нее самолет на Бомбей. Сейчас она наверху. И только что попросила не соединять, если позвонят из города. Все-то они знают. Знают больше, чем он. Он заколебался, успокоенный такой распорядительностью, которая говорила… Но ведь это может нахлынуть вдруг, вдруг все эти поступки, приготовления к бегству окажутся ни к чему. Пойти наверх у него не хватило духу. Прислуга бесцеремонно пялила глаза, их тут столько раз видели вместе. Торчать в ярко освещенном холле было невыносимо. Громоздкий барабан с диапозитивами: красные крепостные стены Фатехпур Сикри, беломраморные тюльпаны мавзолея Тадж Махал, голубое море, мирно наклоненные, похожие на птичьи шеи пальмы, — снимки напоминали о местах, где он был вместе с Маргит, он отвел глаза, но, хоть веки сомкни, эти виды представали только с еще большей наглядностью. Он сбежал в машину, прижался в уголку. Было чувство, что он все же рядом. Стоит на часах всего в каком-то шаге от нее.

Наблюдал за окнами, одни желто или розово загорались, другие гасли. Наконец, сообразил, что ищет окно ее прежнего номера, а она-то теперь в другом, а в каком именно, он не знает. «Должна же она почувствовать, что я здесь». А вдруг она сейчас звонит ему и звонит, а он, хоть и рядом, но глух в жестяной коробке автомобиля под грудой древесных теней. В мерцающем свете фонарей возникали, исчезали кучки прохожих мужчин. За двумя англичанами шаг в шаг плелся индиец в огромном тюрбане и бормотал заклинания, мол, нынче удивительно удачный день для предсказаний, звезды являют тайны судеб, но англичане и так знали, что их ждет, им было довольно того, что сами себе могли уверенно напророчить. Потеряв надежду, ворожея побрел прочь от подъезда гостиницы, по пути заглянул к Иштвану, тихо окликнул: «Сааб», но, видя, что глаза у Иштвана закрыты, будить не осмелился и, разочарованный, поплелся дальше.

Ходу событий свойственна безошибочность, по нему прослеживается логика связей. Даже Грейс. Грейс только ускорила…

Только ли ради Маргит его занесло в Индию? Да, именно ради этого испытания он родился, долгие годы созревал. С разных концов мира они спешили друг другу навстречу, безошибочно направляемые, чтобы… Так должно было случиться. Любой другой выбор был бы отрицанием истины. Понимал ли он с самого начала, как должен будет поступить, только не хотел себе в этом признаться, мешкал, старался оттянуть последний час? Ведь не в ту минуту,

когда он выдавил: «Нет, не хочу», а раньше, гораздо раньше он вынес приговор ей и себе. И шел к этому решению в муках, противясь, подталкиваемый шаг за шагом.

— Зачем приехал? — это был шепот Маргит, показалось, что длится сон.

— Я должен был быть рядом.

Горько дернулись губы — тень, воспоминание об улыбке.

— Ты что, боялся, что…

— Да.

— Так твой приезд — это забота обо мне или забота, о себе?

В полумраке бульвара ее высвеченные лучом фонаря волосы блеснули, как, медь, лица не было видно. Он открыл дверцу, она помешкала, сгорбилась и села в машину, не глядя на него. Ее взгляд был устремлен куда-то в конец бульвара, где сливались в линию деревья, перемежаемые зелеными огоньками ламп.

— Это было бы проще всего, — сказала она, наконец. — А то куда мне себя деть?.. Ты у меня все отобрал.

И смолкла, словно от смертельной усталости.

И вдруг вскинула голову, и глаза их встретились в зеркальце.

— Как же ты плохо меня знаешь. Не трусь, — сурово сказала она. — Я на это не пойду. Иначе ты от меня не избавишься. Иначе ты будешь ползти сквозь все ночи, когда мы будем порознь, взвалив меня на плечи. Это страшно, Иштван, но даже после всего, что ты сделал, я неспособна тебя ненавидеть. Неспособна.

— Я должен был, — набрался духу чуть слышно сказать Иштван.

— Должен был, должен был, — опустила она голову. — А вот Его я ненавижу. Проклятый безликий идол, несокрушимый, потому что бесплотный, не то, что мы, — кощунствовала она, судорожно сжимая кулачки. — Ему ты принес в жертву нас.

Он слушал, каждое слово жгло, испепеляло. В самую душу вонзалось. Глубже невозможно ранить.

— Я не покончу с собой, слышишь? Не мучься, ступай, отдохни… Иди спать, — негромко сказала она, прощающим жестом кладя ему руку на затылок.

Он закусил губу, задрожал от этого прикосновения. И вдруг всхлипнул, это был плач сломленного мужчины. Не видеть этих слез — это и есть милосердие.

— Ты хоть когда-нибудь меня простишь? — простонал он. — Я, я во всем виноват.

Она медленно покачала головой.

Мчащийся навстречу автомобиль хлестнул по ней резким светом, а глаза у нее были широко открыты, как у слепой. Она видела впереди череду никчемных дней, пустыню, которую не пересечь, время, когда она будет всего лишь камнем среди камней.

— Ступай, ступай, — шепотом попросила она еще раз. — Прекрати это бдение над умершей.

— Позволь мне остаться… Позволь проводить, я хочу быть с тобой до последней минуты.

— Когда портье позвонил, что этот господин ждет, я крикнула: «Какой еще господин?» — «Тот же, что и всегда». Тот же, что и всегда, — въелась она в горечь этих слов. — Я спустилась, чтобы проверить. Думала, у тебя не хватит духу. И все-таки это был ты. И все возвратилось. Никуда от тебя не деться.

Он робко искал в темноте очертания ее лица, прямой нос сжатые обескровленные губы, а помнил их такими пухлыми, приоткрытыми, ждущими…

— Когда вернешься домой, — начала она, и прозвучало это как шепот умирающего, замученного болезнью: «Вот похороните меня и…», — я хотела бы, чтобы ты. Он с дрожью ждал, готовый на все, поклявшись исполнить, что только она ни потребует.

— Не дай себя подмять, стой за себя. Будь жесток, невероятно жесток, так, как жесток ко мне.