Каменный мост
Шрифт:
– Реально – вот полтинник у меня есть. Если договоримся – я завтра решу этот вопрос.
– Мы так не договоримся.
– А нет – долбитесь сколько хотите, ищите его. Денег у него нет. Это я точно знаю. А кто-то есть за границей. Сорвется и свалит.
– Ну, не так уж просто, – гадко усмехнулся дядя Федя, – чтоб уйти.
– Все равно – денег у него нет, – уморился я. Подняться и надеть, что ли, шапку… – Убьете, а денег все равно не будет.
– Убить легко. – Ублюдок отцепился, но так и шарился где-то у меня по тылам. – Просить еще будет, чтобы скорее убили.
– Вы серьезные бизнесмены. Так мне сказали уважаемые люди.
Они словно чего-то ждали, какого-то звонка, сигнальной ракеты. Лая караульной собаки.
– Ладно. И так уже попали, – Николаич смежил веки, откинулся, словно подставлял щеки под солнце, и зашептал молитву.
– Попали, Николаич! Я чуял! Помнишь, я сразу тебе сказал: попали! – подхватил дядя Федя и живо развернул расписку. – Сколько он там… Сотку? Давай-ка вот что – с сотки нам семьдесят пригони и – забыли. Тридцать процентов сбросим. Блин, таких уродов земля рожает… Семьдесят. И то, – он погрознел, – только потому, что парень ты авторитетный.
– Был бы дурак – зарыли, – разъяснил ублюдок.
– А мы надавим на Паперно. Верно, Николаич? И он нам десятку двинет. Да?
– Нет, – и я попросил: – Вы бы уложились в полтинник со своим интересом.
– Но это не разговор! Это не разговор, правильно, Николаич? – Дядя Федя подскочил ко мне и затоптался в каком-то чумном танце. – Тебе друга жалко? Да тебе друга не жалко! Лучше есть красную икру, чем червей кормить.
– Он же залег, козлина! – пустился в пляс вокруг меня и ублюдок. – А ты тут стоишь!
– Мы даже убивать его не будем. Его жизнь убьет! Ну?
– Я хотел как лучше, – выдавил я. – Полтинник.
– Ну, тогда нет разговора, понял? К согласию мы не пришли. У тебя есть кому за тебя бицепсы качать? Как ты отсюда уйдешь? Ты отсюда не уйдешь!
– Извините, – я оглянулся на выход. – Я хотел, чтобы всем было нормально. Я пойду.
– Пойду! – сверкнул глазом дядя Федя. – Пойдет он. У тебя полтинник. Деньги твои?
– Мои.
– Какой у тебя бизнес? Если есть бизнес, значит, есть вопросы. Какие у тебя вопросы? Мы вопросы решим, работу сделаем, двадцатник откинешь – и в расчете.
– Нет у меня работы. Только пятьдесят тысяч.
Дядя Федя выматерился и посмотрел на люстру, словно за поддержкой, Николаич дочитал молитву, опять покрутил головой – может, борется с остеохондрозом? – и капнул:
– Ладно.
– Ладно! – Дядя Федя смял расписку и завопил: – Какого хрена мы занимаемся этой херней?!
– Да это Паперно подогнал такую херню, – запалился следом ублюдок.
– Такая херня! Ну, что мы тут сидим?! – не унимался дядя Федя.
– Такое говно! Мы в говне. Поедем трахнем этого урода!
– Да он у меня теперь каждый день сосать будет, – добавил Николаич.
– Поедем его душить! – Дядя Федя озирался в поисках верхней одежды. – Да он нас подставил!
– Парень-то твой нормальный, не козлина! – Ублюдок меня приобнял.
– Знаешь, Николаич, а Паперно – ба-арчук, – заметил вдруг дядя Федя. – С новорусскими такими замашками… Ишь, молодой, а деньги любит. Сам не работает, только проценты стрижет, – дядя Федя словно позабыл
– Такая херня! – прислушался ублюдок. – Да мы его по земле волочить будем!
– Ладно. Ладно, все нормально, – дядя Федя махал мне успокаивающе и прощально. – Полтинник завтра тащи. Мы приведем нашего барана, придавим его, а ты своего друга притаскивай. Нормально, Николаич? Нормально.
– Нормально, – я натянул шапку, – но друга не будет. Я его сам хрен найду.
Музыка и танцы стихли, в разочарованной тишине дядя Федя поцыкал, пошмыгал, глотнул сопли, подмигнул мне. И кивнул: да. Да.
– Я отдаю деньги. Паперно отдает мне оригинал расписки. И пишет бумагу, что финансовых претензий к Чухареву не имеет. Бумагу я забираю с собой.
– Напишет, – дядя Федя делано подобиделся. – Ты че, нам не веришь?
– Вам верю. Но сам боюсь забыть – надо записать.
На улице потеплело, я шагал, не разбираясь, наполняясь гриппозной ломотой, наполняясь необлегчающим облегчением, как с похорон, подальше от главных улиц и черных автомобилей. Как бы я хотел жить? Фотографировать птиц на головах у памятников, чтобы случались неудачные дни – и долго простоял на пустыре, напротив белой стены громадного общежития: тысяча заледеневших пустых прямоугольных окон, белые пересечения межпанельных стыков – и посреди этого кладбища красной каплей застрял на форточке запасливый пакет – на него я и смотрел. Пройдет время, и – когда человек говорит «пройдет время, и…», он хочет немедленно перенестись туда, где это время уже прошло, да хоть в последние дни лета… И я двинулся к зоопарку, купил пончиков с сахарной пудрой, взялся отгонять пчелу, но вспомнил – она последняя, пусть. Вдоль древесного ствола скользила бабочка, у входа оркестр гремел «Москва, звонят колокола!». Рыси спали на последнем солнцепеке, по-кошачьи вывернувшись белопушистым брюхом к небу, страусы сидели на холодной московской траве, дети сосали леденцы петушками, бросали щипки булки лебедям-попрошайкам и дразнили кабана Пумбой. «Лянь, леопард! Какая шкурка поизящней! Бабушка, купим леопарда!» – «Молчи, тут кота не прокормишь». – «Мама сказала, что тут можно посмотреть крокодила». – «Будем надеяться, он не голоден».
Толпа немо стояла у бассейна, толком не зная, что же сейчас должно мутной тенью проплыть, дети готовились отпрянуть на шаг, провинциальная тетка подталкивала вперед сына: «Гляди, гляди, сейчас проплывет… Кит, что ли?» Надо попробовать в деле секретаршу… Дать двести долларов и отправить в архив внешней политики – биография Таси и биография Дмитрия Цурко, первой, по моим подсчетам, ее жертвы. Паровозом доставил фам фаталь в Кремль из Китая для следующей пересадки; блондин, красавец с загадочным перепадом в карьере, женился перед войной на безымянной стерве, летом тысяча девятьсот сорок первого года отдал лодочнику на переправе часы и исчез. А стерву все ненавидят.