Каменный мост
Шрифт:
– Вспомните, пожалуйста, среди ваших прихожан в начале восьмидесятых была одна удивительная женщина Анастасия Владимировна Петрова, посольский работник… Учила английскому языку… Жила на Серафимовича… Возможно, вы соборовали ее, зимой…
Одышливый голос, трудно приподнятый на подушках к ответу, честно вспоминал, сквозь заросли седины перебирая не страшившийся советской власти актив, четверть века, женские имена, словно вчера… нет… Я без огорчения вернул трубку, поднял воротник, достал перчатки и быстро вышел, отталкивая двери кулаками и отворачиваясь от убогих.
Наутро задул страшный ветер и заново полетел снег. Завтракал в кафе с камином под песню «Чайхана, чайхана, кто чай не пьет, тому хана», обставленный обогревателями, – ноги леденели, спина дымилась.
На огромном заснеженном рынке торговал единственный
– Массаж делаете?
– Я администратор, а не служба сервиса. – Она устало качнула головой: нет.
– А эротический?
Она подняла морду и уставилась на меня так, что стало понятно: это она мучительно обдумывала ночами и днями, исступленно. Вы после дежурства домой? Нет, дом в Севастополе. Иду отсыпаться в номер. В какой? В пятьсот двадцать пятый. Значит, в восемь утра в пятьсот двадцать пятом? Полдевятого, сначала я позавтракаю – она закрепляюще позвонила в номер. В Севастополе живу на первом этаже, под окнами вечно толпятся, хотят увидеть меня голой, засыпаю с газовым баллончиком в руке, учусь на программиста… слышишь, музыка играет, такая эротическая… я так не люблю мужчин, которые говорят: я хочу тебя, а так мне говорит каждый… люблю плавать в море по ночам безо всего, с вами первым так говорю, прическа там у меня «елочка», с прической мне нравится экспериментировать… многое люблю, целоваться люблю безумно, поцелуи в шею очень нравятся, оральный люблю, и когда сама, и когда мне… вы так на меня посмотрели, что я чуть сознание не потеряла, особенно запахи возбуждают – волнующая субстанция чувственной любви! – ты хочешь? а как я хочу!.. подождите, отвечу на звонок… – шелковое белье люблю, атласное, сделать ванну с пеной и лежать, я буду танцевать для тебя и раздеваться, обожаю танцы, обожаю все, что дает мне проявить свою сексуальность… Фотографирование? Это табу, я должна знать, что вы сделаете с этими фотографиями, мне один скульптор говорил: буду лепить вас, но сначала разденься… Вы еще не хотите спать? я не могу спать голой, потому что нежная кожа, я очень возбуждаюсь. (После обеда Алена не писала, отчего ощущалось какое-то неудобство, незавершенность дня, непрочность жизни. Я попутно настукал «Любимая. Весь день много работал. Но все время рядом – ты», и не успокаивался, пока не загорелось «Милый! Укладывала мелкого и уснула сама. Очень переживаю за тебя. Страшно скучаю. Береги себя. Ты моя жизнь. Я никогда тебя не предам».) А так я готова – в любых позах…
Теперь можно спать, но спать мешали часы, едва слышные механические вгрызания: если заметил – уже не уснуть. Я поднялся и вынес часы в ванную. Лег, укрылся теплее – под окном завыла противоугонка, и я подумал про судьбу тел, как страшна могила: придавленность, безвоздушность… А вдруг глаза продолжают видеть, и волосы радостно пустятся в рост, а вдруг коже щекотен и болезнен буравящий натиск червей и тьмы – я вскочил, сбросил одеяло и закричал, быстро утихнув до стона… повертелся, оживил телевизор – в нем никто не раздевался, лежал и ждал утра, конца…
В пятьсот двадцать пятый я побоялся постучать громче, подумал уходить, но:
– А-а… Вы? С добрым утром, а я так… придремала, – она заковыляла вглубь, переваливая жир, жопа такая огромная, что шла где-то рядом, спадали спортивные штаны, она помялась, словно я что-то принес, должен оставить и уйти: пенсию, бандероль под роспись, – чумное, невыспавшееся, нечувствительное
– Не холодно? Выключила обогреватель, а то он новый – ставишь на полную, так краской начинает пахнуть, чувствуете? – она зевнула. – С дежурства…
Мы внимательно посмотрели последовательно рекламу собачьего корма, средства для мытья посуды, препарата для поддержания уровня кальция в организме и крема для упругости кожи – ни одного названия. Надо как-то двигаться, утром это… как катить камень.
Чтоб не видеть мохнатого лица, пушистого подбородка, потерся о спину, понюхал волосы.
– Там сериал шел… Хотите, на музыку переключу, а то все реклама…
Пульт шлепнулся на пол, я перевалил через сугроб мяса, зажмурился и ткнулся губами в тепловатое, сухое, стиснутое, в угол, чтоб не всосать зазиявшую родинку с торчащими волосками. Вслепую я расчищал низ, но она всерьез, не играючи удерживала трусы, широкие, старушечьи, свободные, словно лопнула резинка, и пофыркивала, как от щекотки; я мял огромные, резиновой крепости бедра – она вцепилась наручниками в мои запястья: остановись – и отвернулась. Мы разлепились со вздохом, и она, вздыбившись, вернула на исходную штаны, свалилась на бок и плаксиво задышала.
– Что случилось?
Полежали.
– Тебе плохо? – Я дотянулся до ее ладони пожать и погладить. – Ну что ты, милая?
– Надо не так.
– А как надо?
– В книжках почитай, как надо! – Раздраженная, тварь; книги я читал, но книги – это книги.
Когда болит затылок и нет удобного положения, мобильник звонит, да еще вставать и валить… Я потащил ее руку к себе, вставить ей в кулак – потрогай, вот он, она отдернулась брезгливо, как только поняла, вся сжалась… Я – молнией! – расстегнул сбрую у нее на спине, перекатил брюхом вверх, рывком задрал майку и схватил губами пресный сосок – самое скучное дело на свете… опять позвонил мобильник… коленкой пытался раздвинуть ей ноги, она держала обеими руками, как мама велела, трусы и лежала тушей… Позвонил мобильник, прошла по коридору уборщица, подергала ручку соседнего номера и звякнула дужкой ведра. Ну, для очистки совести… Она опять, уже с коротким рыданьем, перехватила руку, пружинившую на животе, я выпустил изо рта чужую кожу, закрыл телеса тряпней и благодарно пробормотал, застегивая штаны:
– Ты такая красивая…
Она катнулась ко мне, прижалась и прокисше зашептала:
– Да! Да! Возьми меня! Войди в меня, – слабея, раскрываясь, разбросав руки, – сделай это! – Вдруг приникла и бросилась разглаживать ладонями мне лоб. – Мой милый! Желанный мой! Бери меня! А то все уже смеются: так и ходишь в девках? – Задрала майку, пряча забагровевшее до кровавости лицо, и негромко заплакала, сжавшись от предчувствия боли.
Я полежал немного рядом, поднялся и ушел, она осталась лежать как лодка…
Или не так: я распахнул дверь кабинета – уходи тогда на хрен! – а там стояла Алена – но это ничего, пройдет время и… пройдет с лифтовыми шорохом и потряхиванием.
– Я… ухожу. Я просто устала. Я больше не могу терпеть эту грязь, – сказала Алена, – начинай меня запоминать, любимый.
Она особенно подкрасилась для этой миллион раз представленной сцены, дрожащие руки топила в карманах, она старалась выговорить все, пока не переполнятся глаза, и надеялась, что ей не придется договорить все. Могла бы по телефону, могла бы написать, еще лучше – не говоря ни слова, без этой вот падали.
– Я… хочу тебе сказать… – Провоет до ночи, измучает семью и с утра начнет слать СМС, с прощающихся перейдя в умоляющие, позвонит (одни рыданиям в трубке), заедет на бесконечную минутку забрать вещи и расчетливо встретится в дверях: проводишь меня? – и воткнется в тебя за первым углом – никто не ударит лижущую собаку. – Я очень хочу… чтобы ты был счастлив. Чтобы ты не был один. И ты… Будь, пожалуйста, счастлив. И ты будешь. Я в это верю всей своею душой. Всеми своими силами! И ты верь. Милый мой, дорогой человек, – и она взглянула в пол, оставив место для «что случилось?», «да ты с ума сошла!», «ну, прости!», «я не могу без тебя!». – И помни: если даже всего лишь один человек на свете тебя любит всю жизнь и никогда не предаст, ты не один. Такой человек у тебя есть. Прощай. – Я начал считать, на «восемнадцать» в медленном-медленном исполнении дверь выпустила человека.