Каменщик революции. Повесть об Михаиле Ольминском
Шрифт:
— Это тот самый Черномазов, — сказал Петровский Михаилу Степановичу после разговора с новым сотрудником редакции. — Как он оказался в Париже, я выясню, но, судя по всему, человек он надежный и работник будет полезный. Немного горяч, на первых порах присматривайте за ним, чтобы не испортил борозды.
— Присмотрим, не беспокойтесь, — улыбнулся в бороду Михаил Степанович.
Уже с первых дней стало ясно, что чем-чем, а леностью нового сотрудника никак не попрекнешь. Новичок охотно брался за любую работу. И не только за литературную или редакторскую.
Себя просил называть Мироном, а после одной бойко написанной заметки о грубом обращении мастера с молодыми ткачихами утвердилась за ним кличка Свой. Так была подписана замеченная всеми заметка.
Михаил Степанович, высоко ценивший трудолюбие и преданность делу, не мог не заметить усердия новичка, и это сказалось на отношении к нему: постепенно перестал именовать его про себя «парижанином» и принял — тоже про себя — уже вошедшую в обиход одобрительную кличку Свой. Вслух же называл его Мироном Егоровичем.
Помогал ему постигать всю премудрость редакционной работы. Обучал трудному искусству редактирования. Особенно трудному потому, что надо было эзоповскими оборотами маскировать истинное содержание статей и корреспонденции.
Однажды между ними даже разгорелся довольно-таки жаркий спор.
— У этого самого Эзопа, как я понимаю, не было другого выхода. Скажи что-нибудь не так, сразу башку оттяпают. Но мы-то легальная, дозволенная правительством газета. Должны писать все, как есть! — горячился Черномазов.
Михаил Степанович объяснял терпеливо и обстоятельно:
— Легальная — да. Дозволенная правительством — безусловно. Но газета, правительству нежелательная. И на нас недремлющее око цензуры нацелено особенно пристально. И то, что в любой кадетской газете, даже в меньшевистском «Луче», пройдет, нам нипочем того не пропустят. Сразу штраф, или конфискация номера, или запрет газеты. Вот и крутимся, дорогой Мирон Егорович. Вот и пропалываем статьи, чтобы не дать поживы господину цензору.
— Но позвольте, Михаил Степанович, — возразил Черномазов. — Стало быть, вы загоняете истинный смысл статей так глубоко, чтобы никакой цензор не догадался? Так?
— Приходится… — со вздохом подтвердил Михаил Степанович.
Черномазов засмеялся как-то очень уж весело. Потом резко оборвал смех, нахмурился и заговорил уже с откровенной злостью в голосе:
— Но если так, то что же получается? Подумайте сами, Михаил Степанович! Цензор, умный и образованный, поднаторелый в своем деле, не догадается, не поймет, а рабочий, темный и малограмотный, должен догадаться и понять? Какой смысл выпускать такую газету? Кому она нужна?
Шевельнулась мысль — не слишком ли много гнева в голосе, не наигрыш ли? Был бы рабочий темный и малограмотный, а то — профессиональный революционер, прошедший выучку подполья и эмиграции. Отнес за счет молодости лет и порывистости натуры. И продолжал все
— Вы погорячились, Мирон Егорович… Ну что ж, и я в ваши годы, случалось, выходил из себя. Но вы, дорогой мой, через край хватили. Может быть, пошутили? Только такими вещами не шутят. Какой смысл в нашей газете? Огромный смысл. Легальная газета не отменяет нелегальной борьбы и не мешает нисколько подпольной работе. Напротив, легальная газета помогает нам распространять свое влияние на широкие массы рабочих, не готовых еще к нелегальной, подпольной борьбе.
Он остановился и поверх очков окинул строгим взглядом нахмурившегося Черномазова. Помолчал минуту, словно ожидая возражений или оправданий, не дождался и продолжил свое назидание:
— И легальная и подпольная деятельность — две формы одной и той же партийной работы. Все равно что две руки у человека, и обе нужны. Вам не по душе легальность нашей газеты. Стало быть, оторвать одну руку. А вот ликвидаторы возражают категорически против всех форм нелегальной борьбы. Другую руку норовят оторвать… Вовсе без рук оставите партию и рабочий класс?
Черномазов молчал, наверное коря себя, что напросился на проповедь.
Но Михаил Степанович решил довести разговор до логического конца:
— Чтобы больше не возвращаться к этому разговору, позвольте и мне задать вам вопрос: как же это вы, дорогой мой, изъявили согласие работать в легальной газете, полагая в то же время, что легальная газета никому не нужна? Зачем тогда было ехать из дальних стран? Или, может быть, не по доброй воле ехали? Может быть, не по согласию, а лишь повинуясь дисциплине партийной? Объяснитесь, дорогой мой, сделайте милость.
Черномазов попытался улыбнуться, но улыбка вышла кривенькой. Не очень убедительно прозвучало и объяснение его, что работу в редакции Центрального органа партии считает большой честью для себя, а все его сомнения вызваны лишь желанием видеть газету как можно более боевой.
— Ну вот и хорошо, — сказал Михаил Степанович, выслушав его, — сделать нашу газету как можно более боевой — это общее наше стремление.
4
Черномазов по-прежнему с примерным усердием справлялся с недавно возложенными на него весьма хлопотными обязанностями секретаря редакции.
У Михаила Степановича не было случая остаться недовольным его работой. Новый секретарь редакции был исполнителен и аккуратен и сверх того ухитрялся выкраивать время для чисто литературной работы.
И все же после того памятного обоим разговора осталась у Михаила Степановича какая-то не поддающаяся логическому осмыслению настороженность.
Он не мог (да и не хотел) забыть со злостью выкрикнутых фраз: «Какой смысл выпускать такую газету? Кому она нужна?..» И пусть Черномазов тут же повинился и взял свои слова обратно, пусть ежедневно и ежечасно доказывал на деле, что газетою дорожит, все равно настороженность оставалась, хотя она порой и раздражала его самого, и Михаил Степанович в такие минуты склонен был относиться к ней, как к ничем не оправданной стариковской причуде.