Камешек в небе (= "Галька в небе"). Звезды как пыль (другие переводы)

Азимов Айзек

Байрон кивнул и вышел в коридор. Коридор был пуст. Быстро идти Байрон не мог, он хромал.

Он взглянул на часы, потом вспомнил, что так и не успел перевести часы на время Родии. Они по-прежнему показывали межзвездное время, используемое на кораблях, где сто минут составляют час, а тысяча минут — день. Поэтому число 376, холодно сверкавшее на циферблате, ничего не говорило ему.

Во всяком случае, была глубокая ночь или период сна на этой планете, иначе залы не были

бы пусты, а рельефы на стенах не фосфоресцировали бы без зрителей. Он коснулся одного из них — это была сцена коронации — и обнаружил, что он двухмерный. Но создавалась полная иллюзия внутреннего пространства.

Ему хотелось остановиться и получше изучить странный эффект. Но он вспомнил, где находится, и заторопился.

Пустоты коридора были еще одним доказательством упадка Родии. Теперь, став мятежником, он обостренно подмечал все признаки упадка. Будучи центром независимого государства, Дворец всегда был полон часовых, а теперь он казался вымершим.

Байрон взглянул на чертеж Джилберта и свернул направо, поднимаясь по широкой витой рампе. Когда-то здесь могли двигаться целые процессии.

Байрон остановился у нужной двери и коснулся фотосигнала. Дверь чуть отворилась и затем открылась шире.

— Входите, молодой человек.

Это был голос Артемизии. Байрон скользнул внутрь, и дверь быстро и неслышно закрылась. Он виновато взглянул на девушку. Его смущало то, в каком виде он явился: рубашка порвана на плече, один рукав болтался, одежда у него грязная, лицо в кровоподтеках.

Вспомнил, что все еще несет под мышкой ботинок, и принялся надевать его. Потом сказал:

— Вы не возражаете, если я сяду?

Она проводила его к стулу и встала рядом, слегка раздраженная.

— Что случилось? Что с вашей ногой?

— Поранил, — коротко ответил он. — Вы готовы?

Лицо ее прояснилось.

— Так вы согласны?

Байрон был не в состоянии обмениваться любезностями. Нога у него по-прежнему болела. Он сказал:

— Проводите меня к кораблю. Я оставлю эту проклятую планету. Если хотите, я возьму вас с собой.

Она нахмурилась.

— Вы могли быть повежливее. Была стычка?

— Да, со стражниками вашего отца, которые хотели арестовать меня за измену. Вот вам и право убежища.

— О! Мне жаль!

— Мне тоже. Неудивительно, что горстка тиранитов правит полусотней миров. Мы сами им помогаем. Люди, подобные вашему отцу, делают все, чтобы укрепить власть тиранитов. Они забывают, что значит быть джентльменами.

— Я уже сказала, что мне жаль, лорд Ранчер.

Артемизия произнесла этот титул с холодной гордостью.

— Пожалуйста, не судите моего отца, — продолжала она более мягко. —

Вы не знаете всех фактов.

— Меня они не интересуют. Нужно действовать быстро, пока не появились полчища стражников вашего обожаемого отца. Я не хотел вас обидеть…

Байрон не собирался больше извиняться; никогда раньше он не испытывал на себе действие нейронного хлыста и не хотел испытать снова. И, во имя космоса, у него было право на убежище.

Артемизия рассердилась не на отца, конечно, а на этого глупого молодого человека. Он так молод и опрометчив, а еще берется осуждать порядки чужого государства!

Загудел коммуникатор, и она резко сказала:

— Подождите минуту, я выйду.

Слабо прозвучал голос Джилберта:

— Арта, у тебя все в порядке?

— Он здесь, — тихо ответила она.

— Хорошо. Ничего не говори, только слушай. Не выходи из своей комнаты. Пусть он побудет у тебя. Сейчас начнется обыск всего дворца. Я попытаюсь что-нибудь придумать, и пока не двигайтесь.

Он не ждал ее ответа. Контакт прервался.

— Вот оно что, — сказал Байрон.

Он все слышал.

— Мне оставаться здесь с риском навлечь на вас неприятности или выйти и сдаться? Я думаю, на Родии мне нечего ожидать убежища.

Она гневно посмотрела на него и возмущенным шепотом произнесла:

— Замолчите вы, отвратительный глупец.

Они смотрели друг на друга. Байрон чувствовал себя обиженным. Он ведь пытался помочь ей. Ей-то незачем было обижаться.

Она сказала:

— Простите.

— Все в порядке, — ответил он холодно. — Вы высказали свое мнение.

— Не следовало бы так говорить о моем отце. Вы не знаете, каково быть Директором. Он работает для своего народа, что бы вы о нем ни думали.

— О, конечно. Он хотел выдать меня тиранитам ради своего народа. В этом весь смысл.

— В некотором смысле, да. Он хотел показать им свою лояльность. Иначе они могли бы сместить его и установить непосредственную власть над Родией. Разве это было бы лучше?

— Что хорошего и сейчас, если дворянин не может здесь найти убежище?

— О, вы думаете только о себе. Вы эгоист — это ваш недостаток.

— Не думаю, чтобы нежелание умереть было эгоистичным. Умереть ни за что. Прежде я хочу побороться. Мой отец боролся с ними…

Он знал, что начинает говорить мелодраматично, но это она принуждала его к этому.

Артемизия лишь сказала:

— Что хорошего дало это вашему отцу?

— Ничего. Он был убит.

Артемизия почувствовала жалость.

— Мне жаль на самом деле… — И, защищаясь: — У меня неприятности, вы знаете о них.