Канал имени Москвы
Шрифт:
— Мой скремлин слаб, — спокойно сказал Хардов. — Но у него ещё достаточно сил, чтобы помочь мне.
Фёдор смотрел на гида, и липкий, до тошноты страх несколько отступил. А Хардов бережно погладил ворона и негромко промолвил:
— Мунир, мне понадобится твоя помощь.
Ворон встрепенулся, захлопав крыльями, несколько вытянул шею и стал тревожно переминаться с лапы на лапу. Гид снова погладил его — птица начала успокаиваться, впрочем, крылья остались раскрытыми.
— Мне не нужно видеть, а только слышать. Понимаешь меня? — прошептал Хардов. А затем он заговорил громче и чётче, оставляя короткие паузы между словами,
«Чуть-чуть, — мрачная усмешка промелькнула по краешку сознания Хардова. — Насколько чуть-чуть? Насколько ты готов и дальше жертвовать своим вороном?»
Мунир всё ещё смотрел своими глазами-бисеринками на Хардова, а тот деликатно отыскал у него в подкрылье совсем небольшое перо и быстрым точным движением выдернул его. Ворон чуть приоткрыл клюв, как будто от боли, да так и застыл. И тогда Хардов сказал нечто странное:
— Мунир, я слышу твоё сердце.
В интонации его голоса присутствовало что-то настолько нежное и личное, почти интимное, что Фёдор почувствовал необходимость отвернуться. А Ева, сама не ведая того, придвинулась к нему вплотную, коснувшись юноши плечом. Внимание Евы было приковано к Хардову, её застывшие, чуть влажные глаза на побледневшем лице казались сейчас огромными.
— Твоё сердце, — прошептал Хардов одними губами.
Клюв Мунира ещё приоткрылся, и Фёдор увидел…
Юноша снова подавил острую необходимость отвернуться. Зрелище оказалось невозможным и одновременно завораживающим. Всё, что Фёдор когда-либо знал о скремлинах, сейчас могло быть либо подтверждено, либо опровергнуто. Из клюва Мунира поднималась вверх тоненькая и беззащитная светящаяся струйка, с которой словно осыпались серебряные искорки. Она была тонка, как ниточка, и возможно, только показалась, но такое же свечение возникло вокруг странного украшения Хардова — весёлые серебряные искорки играли на игрушечном костяном бумеранге.
— Всё, — быстро сказал Хардов, ладонью закрывая ворону глаза.
Но мир вокруг них уже изменился. Всё слуховое пространство словно ожило, вычленяя из монотонного шёпота совсем другие звуки. Шаги в тумане. Беглые, настороженные… Шершавый шелест, сменяющийся чавкающим хлюпаньем, будто что-то ползло между кочками, хищное, но ещё до конца не родившееся из болот. Протяжный стон склонённого под гнётом мрачной тяжести дерева и то, чего не перепутать и от чего мороз иголочками пробежал по коже, — ворчливое присутствие незримой огромной толпы.
Только звуками всё не ограничилось. Туман надвигался медленно, но теперь он словно подобрался, уплотнился, граница его сделалась более чёткой, а в скольжении теней по внутренней стороне густеющей дымчатой стены смутно угадывались человеческие фигуры. Всё это продолжалось лишь несколько коротких секунд, пока плясали весёлые искорки.
Фёдор посмотрел на Мунира. Ворон казался ослабленным, но клюв его был закрыт, сияние исчезло. И Фёдор вдруг понял, что увидел сейчас нечто тайное и восхитительное, чего он никогда не забудет. На миг его переполнило незнакомое радостное чувство, ему захотелось кричать, словно всё хорошее, что он знал о жизни, сосредоточилось в этом голубовато-серебристом свечении. Словно оно и есть сама жизнь, существующая вопреки всему даже в самых плохих местах. Словно
Сердце юноши восторженно застучало.
«Так сияет… любовь, — сам того не зная, чуть было не прошептал он, — из которой состоит всё вокруг. Из которой всё сделано, как… все, что можно увидеть. Только больше. Потому что это чистое сияние скрыто везде. Везде и во всём. И… и… В нём все наши праздники и все наши песни. Всё наше радостное „да“, выплеснутое навстречу лицевой стороне мира, и как бы ни прогнила изнанка, это сияние ещё в состоянии всё исправить. И… и… или…»
Фёдор рассеянно захлопал глазами. Он вдруг ощутил что-то ещё, что накинуло тень на угнездившуюся в его сердце радость. Он почти понял что-то, но… Всё уже прошло. Они стояли в самом центре гиблых болот, и они здесь по его вине. Хардов пристально смотрел на юношу и снова поднёс указательный палец к губам — молчи…
Мир вокруг них оказался полон совершенно другими звуками.
«Молчи, молчи, дружок, — думал Хардов. — Не время сейчас для иных слов».
Шёпот и стонущие вздохи не отошли на второй план, но в них стали появляться обрывки фраз, которые всё больше обретали осмысленность. Можно было различить, как из отдельных непонятных тёмных звуков рождаются слова, такие же тёмные, но всё же привычные уху.
«Это продлится недолго, — успел подумать Хардов. — Я смогу понимать их язык, а они слышать и понимать меня. Недолго».
А потом все звучавшие в нём мысли утихли.
— Сыновья и дочери Второго, — громко и внятно произнёс Хардов, — я знаю о вас. И не собирался нарушать ваш покой. Мне нужно лишь пройти к Ступеням.
Ева моргнула. В её высохшем горле наконец родилась капелька влаги. Она вовсе не заметила, как вложила свою ладонь в руку Фёдора. Движение было машинальным, вызванным скорее страхом, но и чем-то сокровенным, чему невольными свидетелями они стали. Да и Фёдор не сообразил, что несильно сжал руку девушки.
Гид немного склонил голову и добавил:
— Прошу вас пропустить меня.
Его слова не возымели действия. Тогда Хардов отвёл в сторону полу плаща, и из-под неё выглянул ствол укороченного «калашникова».
— У меня есть серебряные пули, — не понижая голоса, сообщил гид. — А есть и серебряные монеты. И я иду к Ступеням по делам старой коммерции.
В тумане родился короткий, то ли настороженный, то ли недоверчивый всхлип. Возможно, его движение несколько замедлилось, но чистый островок составлял уже не более двух десятков метров в диаметре.
— Вы знаете, о какой коммерции я говорю. И вам лучше пропустить меня.
«НЕЛЬЗЯ!» — могильным холодом дохнуло из неведомых глубин тумана.
У Хардова дёрнулось лицо. Это непреклонное повеление оказалось хлёстким, как удар. Гид бросил быстрый взгляд на своих спутников. Оба застыли, боясь шелохнуться, их щёки обескровились. Возможно, они тоже что-то слышали, но не ушами, а теми крохотными тёмными точками внутри каждого, где способен рождаться ужас.
Гид взялся левой рукой за цевьё автомата, почувствовал, что его губы сделались сухими. Разлепил их, выдохнул струйку воздуха, похолодившую крылья носа.