Канареечное счастье

Федоров Василий Георгиевич

Губы Федосея Федосеевича раскрылись на манер устрицы. Он весь сполз со стула и, хохоча, обнимал и гладил руками угол книжного шкафа. Наденька вторила ему у стола. Проехавший под окном трамвай потряс стекла режущим звоном. Муха наконец запуталась в предательской паутине, и толстый, круглый палач четвертовал ее всенародно.

— Нет, нет, послушайте!.. Вы только послушайте, что говорит сей юный мечтатель! — Федосей Федосеевич достал из кармана платок и, сняв очки, вытер набежавшие на глаза слезы. — Ну и насмешили, — сказал он, наконец, успокаиваясь. — Кто вас надоумил на такую затею? Здесь, голубчик мой, делом надо заниматься, а не пустяками. Лекции! Тоже придумали! Вы им запонку какую-либо изобретите, подтяжки, что ли, патентованные. Или

новую прическу для стареющих дам… Вот на это Европа посмотрит… Вот тогда вас будут слушать… А то лекции. Да еще о русской интеллигенции!.. Кроме полицейского комиссара, никто вас и слушать не будет…

— Я могу по-французски, — сказал Кравцов и неловко потер руки.

— И по-испански не будут слушать, и по-португальски, — перебил его Федосей Федосеевич. — Все они на один лад, поверьте. — Он серьезно взглянул на Кравцова и покачал головой. — Друг мой, — почти задушевным голосом сказал Федосей Федосеевич, — Европа — это не толпа, состоящая из Шиллеров и Гете. Ее нельзя представлять себе по каталогам публичной библиотеки. Здесь о воскресной курице говорят гораздо больше, чем о существовании Бога. Здесь едят и танцуют несравненно охотнее, чем на островах Полинезии. Но не подумайте, что у них есть темперамент. Их темперамент равен темпераменту осенней улитки.

— Я думал проехать в Париж и Лондон, — уже робея совсем, сказал Кравцов.

— Да ведь вас не пустят туда! — окончательно изумился Федосей Федосеевич. — Я сам хлопочу о визе вот уже скоро полгода. Африканского негра пустят, а вас нет. Сумасшедшего англичанина и паралитика француза пустят, а вас нет. Вам просто не дадут визы.

Кравцов слушал эту речь, как приговор судьи. Почва ускользала у него из-под ног, и совсем другие, неясные и скучные, дали впервые открывались перед ним.

IV

Необходимо теперь же отметить одну черточку в характере Федосей Федосеевича, его стремление постоянно кому-либо покровительствовать. И хотя он сам нуждался в опеке, ему до чрезвычайности нравилась поза бескорыстного благодетеля. Вот почему в судьбе Кравцова он принял самое горячее участие.

— Мой юный мечтатель, — сказал Федосей Федосеевич, когда Кравцов зашел на книжный склад спустя несколько дней после описанного выше разговора. — Вам необходимо подыскать какое-либо занятие.

И тут же, усевшись у письменного стола, своим размашистым почерком, похожим на иероглифы, написал рекомендательное письмо к знакомой ему богатой даме. (Федосей Федосеевича действительно знала вся русская колония в Бухаресте.) Пока он писал, широко расставив локти, поблескивая оправой пенсне и по-стариковски обслюнивая палец, когда нужно было перевернуть страницу, пока он расчеркивался, удлиняя свою фамилию затейливыми завитушками и украшая письмо необходимыми для данного случая орнаментами, вроде «Целую Ваши ручки» или «Примите уверения в совершенном к Вам уважении», пока, наконец, заклеивал конверт, высунув наружу язык и приподняв брови, Кравцов смотрел в окно, опершись спиной об угол книжного шкафа. Железные трубы бесчисленных городских крыш поворачивались на ветру головами римских воинов. А выше, поверх города, в синих небесных лагунах становились на якорь облака.

«Как странно, — думал Кравцов, оглядывая с высоты дома крыши и трубы. — Еще недавно все это было для меня совершенно чужим. И вот теперь знакомства… И Наденька…»

Он посмотрел в тот угол, где за пишущей машинкой должна была сидеть Наденька. Но там никого не было. Постепенно он был вовлечен в тот странный круг почти непередаваемых словами ощущений, где царили ассоциации и намеки. Оттолкнувшись мысленно от крыш и от города (хотя ему казалось, что это пришло само собой, случайно), он незаметно перешел на размышления о войне. «De bello gallico» [45] — вспомнилось почему-то ему. — «Цезарь подошел к городу на две тысячи триста шагов…» Ну, это еще были войны совсем игрушечные, — подумал

Кравцов. — Самое страшное артиллерия…»

45

Записки о Галльской войне» (лат.).

Он вдруг увидел поле, все изрытое снарядами. Мишка Ломов, его приятель по полку, кричит ему издали и машет руками. А сам он бежит туманной, осенней ложбиной, заросшей лопухами (эта ложбина запомнилась навсегда). Вот он споткнулся и упал лицом в куст. Что-то прогрохотало сбоку и приподняло вверх качнувшийся горизонт. Всадники и деревья прыгали, перегоняя друг друга. А в том месте, где залег неприятель, в воздух, в синюю глубину обрывался угол подоконника, ярко освещенный солнцем, угол бухарестского подоконника… («Ибо действие сейчас происходит в Бухаресте», — несвязно подумал Кравцов.) И тут же шумным клубком скатились вниз по подоконнику дерущиеся воробьи. Кравцов вздрогнул.

«Все это нелепости, то, о чем я сейчас думаю», — решил он почти смущенно и повернулся к Федосей Федосеевичу.

— Ну-с, юноша, — сказал Федосей Федосеевич, протягивая письмо. — Вам необходимо будет сходить к Наталье Ивановне. Сегодня же. Это милейшая дама, и она вам, конечно, поможет. Ей, кажется, нужен репетитор для дочери…

Кравцов поблагодарил и, все еще оглядываясь на пишущую машинку, вышел на улицу. Гремящая и беспрерывно позванивающая конка унесла его в незнакомую часть города, к мутной Дымбовице, расщепившей здесь тротуары и мостовые. В утреннем блеске на крутой площади бронзовые Ромул и Рем сосали бронзовую волчицу; меланхолично журчал фонтан; раздуваясь, как кобры, расхаживали по карнизам голуби. Кравцов отыскал наконец нужный ему дом и, взойдя на крыльцо, несмело позвонил. Медная дощечка с запыленными буквами повторила надпись лежащего у него в кармане конверта.

— «Наталия Грушко», — прочитал Кравцов. И опять для чего-то справа налево — «Грушко Наталия». Потом он стал читать попеременно: «Наталия Грушко». «Грушко Наталия»… «Грушко Наталия». «Наталия Грушко».

В глазах у него зарябило. Неожиданно открылась дверь. Перед ним стояла еще нестарая полная дама с румяным свежим лицом, похожим на рекламу Одоля.

— Як вам, простите… — заторопился Кравцов. — Я к вам… Здесь вот к Грушко Наталии, — сказал он, показывая письмо. — К Наталии Грушко. То есть к Наталии Ивановне Грушко…

— Да, это я, — сказала дама. И жестом пригласила его войти.

Кравцов очутился в богато обставленной квартире. Наталия Ивановна ввела его в гостиную и, указав рукой на диван, неторопливо вскрыла конверт. По мере того как она читала, лицо ее все более прояснялось.

— Ну что же, — сказала она, складывая, наконец, письмо и обмахиваясь им как веером. — Мне действительно нужен учитель.

Теперь она разглядывала Кравцова со снисходительной улыбкой, небрежно вскинув лорнет и щуря при этом свои черные, немного выпуклые глаза.

— Ведь вы бывший студент, не правда ли?

— Я был естественником в Киеве, — отрывисто ответил Кравцов.

— Вот что, голубчик, — сказала Наталия Ивановна. — Я очень ценю рекомендацию Федосей Федосеевича. Но у меня есть свои принципы… Вы понимаете, конечно?.. Мы живем в исключительное время.

И так как на лице Кравцова отразилось недоумение, Наталия Ивановна принялась излагать свои взгляды на воспитание детей.

— Ужасно! Ужасно! — восклицала она, неестественно томно закатывая глаза. — Нынешняя молодежь никуда не годится. Положительно никуда не годится. Забыты идеалы, поруганы светлые кумиры. Дети растут как в лесу… Я возлагаю на вас особые надежды, — добавила она неожиданно. Кравцов неловко поклонился, привстав с дивана. — Вы должны будете внушить моей дочери уважение к героям. К нашим русским героям. И вообще, ко всем героям… Ах, герои! — воскликнула она, закатывая глаза почти до белков. — Что за имена! Наполеон! Суворов! Минин и Пожарский…