Канареечное счастье
Шрифт:
— Я буду играть на виолончели, — внезапно признался Кравцов, до того внимательно слушавший и не проронивший ни слова.
— Вы будете играть на виолончели? То есть зачем же это?
— Для заработка, — несмело произнес Кравцов.
Он вдруг покраснел, услышав, как фыркнула Наденька. Федосей Федосеевич стоял в виде вонзившихся в землю ножниц, широко расставив ноги и застыв на месте от изумления. Наденька вмешалась в разговор.
— Господин Кравцов прекрасно играет на виолончели, — сказала она с легкой усмешкой. — Он очень музыкален.
Лицо Федосей Федосеевича выразило крайнее изумление:
— Вот так пассаж! Вы музыкант?
— Я неважно играю. Так, кое-что, — смущенно ответил Кравцов. — И я играл очень давно, еще гимназистом.
Мысль его побежала по календарям и событиям. Он увидел осенний день, мокрую стену, увитую малиновыми листьями винограда, и желтые дождевые лужи во дворе, в которых лопались мутные пузырьки и вздымались лунные кратеры. А он сидит посреди комнаты и водит смычком… Когда это было? Должно быть, очень давно…
— Я играл очень давно, — повторил Кравцов машинально.
— Но ведь у вас в руках верный кусок хлеба, — воскликнул Федосей Федосеевич. — Не теряйте времени, мой дорогой, и тотчас же начните действовать. У вас в руках вернейший кусок хлеба.
— Я должен сперва разучить фокстроты, — сказал Кравцов. — Теперь везде в ресторанах играют и танцуют фокстроты. Я должен буду…
— Разучите их обязательно, — перебил его Федосей Федосеевич. — Сама судьба толкает вас на правильную дорогу. Сейчас такое время, милый юноша, когда и мне приходится поступаться многими идеалами, а я ведь, пожалуй, гожусь вам в отцы.
И он с жаром стал говорить о суровой жизненной борьбе, о беспощадном реализме и под конец признался, что купит себе револьвер, отправляясь в Африку.
— Конечно, я не буду стрелять, — сказал Федосей Федосеевич. — Я даже не умею стрелять. Но иногда, может быть, и мне придется прибегнуть к угрозе.
Но Кравцов уже слушал рассеянно. Он думал о предстоящей вечеринке и украдкой посматривал на Наденьку. Он ее любил, он знал это теперь так же ясно, как и то, что любовь его почти безнадежна. Какие-то вихри подымали со дна его души грустную музыку.
«Если бы я умер, сидя здесь на стуле, это было бы великим счастьем», — подумал он.
А Федосей Федосеевич говорил:
— …и слоновую кость, и слитки золота, и вообще все, на что обменивают товары. Я пройду вдоль Нигера, захватив по пути негритянские села.
«И я отдал бы всю свою жизнь за счастье… за облачное счастье… — думал Кравцов. — Нет, это пошлятина, пошлятина, — зачеркивал он сам свои мысли. — Просто за счастье. Так лучше. Хотя я не художник… и ведь можно просто по-человечески… Тогда, значит, и за облачное счастье… И как хорошо было бы умереть…»
Они вошли в трамвай, переполненный публикой, и стояли в проходе, держась руками за одно и то же кольцо, свешивающееся с потолка на желтом ремне. Их пальцы соприкасались. Иногда, когда вагон тормозил ход и внезапно останавливался,
«Я не достоин, — думал он, покачиваясь на толчках и сам почти наваливаясь на Наденьку, словно бы кто подшучивал над его застенчивостью. — Я не достоин и я осквернен…»
Он вспоминал почему-то один раз виденную им порнографическую открытку и морщился как от боли, стараясь отогнать подленькое видение, преследующее его именно теперь. И, чем больше он не хотел его видеть, тем яснее вставали подробности во всем своем гнусном бесстыдстве.
«И это был… позвольте… это был, кажется, японец, — говорил кто-то другой за Кравцова, сладостно растягивая слова. — И он… знаете?., и он…»
Кравцов испуганно раскрывал глаза в дребезжащее стекло трамвая. Бегущие мимо дома, как в тифозном бреду, поворачивались всеми углами и, уплывая назад, обнажали на перекрестках кисельные берега зари.
— Пора сходить, идемте, — сказала вдруг Наденька, улыбаясь растерянному виду Кравцова. (Он еще не совсем избавился от японца и потому глядел на нее смущенно.) — Слышите, мечтатель? Вы все мечтаете! Нужно сходить.
Вагон остановился на краю площади. Здесь вместо пышных особняков и магазинов лежала белая размазня из домов и домишек с деревянными заборами и любительскими цветниками, с горохом и розами и со всем тем уютом, о котором втайне мечтают поэты. И, словно подтверждая то, что здесь уже не город, а только окраина, летучий субъект привязался к Кравцову, носясь над его носом с надоедливым жужжанием.
— Здесь очень красиво, — сказал Кравцов, растирая ладонью комара и чувствуя под пальцами мокрый комочек? — Очень красиво. И напоминает деревню.
Он победил, наконец, японца и теперь открыто глядел на Наденьку. В улице, по которой они шли, преющим сеном благоухала акация…
— Вы могли бы взять меня под руку, — предложила Наденька.
Она остановилась, невинно оправляя шляпку.
— О да, я сейчас… — спохватился Кравцов и с деланной развязностью просунул руку в тесную щель, образуемую ее плотно прижатым локтем. И, просунув так руку, он застыл в одном движении, захватив пальцами пуговицу своего пиджака и безжалостно ее выкручивая. Он старался приспособить свою походку к легкому шагу Наденьки, но путался и сбивался, так что она сказала наконец с некоторым изумлением:
— Бог мой! Ведь вы не умеете ходить под руку!
Но вот они приблизились к невзрачному домику, обкуренному церковным запахом цветущей смородины. Наденька привстала на носках и потянула за ручку звонка. Во дворе, у самой калитки, залилась лаем собака. В то же время открылось слева окно, и женская головка со смехом высунулась на улицу. Сейчас же вслед за ней высунулась мужская голова. Потом несколько голосов воскликнуло сразу:
— Ура, это Наденька! — И окно захлопнулось само собой.