Канареечное счастье

Федоров Василий Георгиевич

Она постучала в высокую дверь, ведущую из гостиной в кабинет господина Грушко. За дверью что-то квакнуло:

— Войдите!

Кравцов вошел, неслышно ступая по мягкому ковру, и остановился в нескольких шагах от письменного стола, за которым сидел плешивый, аккуратный старичок с короткой бородкой и с глазами, похожими на щелки.

— Вы? — квакнул он, чуть повернувшись в сторону Кравцова и как-то боком, недоверчиво косясь, взглянул на него.

— Я… — растерялся Кравцов.

— Что? — уже совсем недружелюбно спросил господин Грушко

и повернулся к Кравцову похожим на корень лицом.

— Я пришел, — окончательно смутился Кравцов. — Вы хотели…

— Я хотел? — Господин Грушко деланно и раздраженно рассмеялся. — Я не хотел. Я согласился.

— Вы согласились, — для чего-то повторил Кравцов.

— Я согласился, — медленно отчеканил господин Грушко. — Но я не хотел.

Теперь он сверлил Кравцова холодными, маленькими глазками, словно испытывая его терпение.

— Я не хотел, так как не занимаюсь благотворительностью, — сказал господин Грушко, закладывая ногу на ногу и откидываясь на кресле. — Она хотела. Жена. А я не хотел.

Лицо Кравцова покрылось мертвенной бледностью. Он почувствовал порывистые и размашистые толчки сердца, как будто только что поднялся на крутую гору и сейчас должен свалиться куда-то вниз, глубоко в пропасть.

— Она хотела, а я не хотел, — тянул господин Грушко, не спуская глаз с Кравцова. — Я не могу разбрасывать деньги.

— Но ведь я… я не даром, — теряясь совсем, воскликнул Кравцов. — Я как учитель…

— Я не могу разбрасывать деньги, — повторил господин Грушко, медленно оправляя манжеты. — У меня не АРА. Не питательный пункт. Почему я должен кормить чужих людей?

Кравцов опустил глаза. Лицо его уже горело. Полированные ножки письменного стола злорадно ввинчивались в пол блестящей черной спиралью.

— Вот, собственно, все, что я нахожу нужным сказать, — внезапно заключил господин Грушко, указывая жестом на дверь. — Можете идти.

И он погрузился в рассматривание каких-то счетов и бланков, беспорядочно разложенных на столе. Кравцов вышел в совершенно подавленном настроении. Но в гостиной его встретила Наталия Ивановна одобряющей улыбкой:

— Все великолепно. Не волнуйтесь. Если бы вы ему не понравились, он бы вас выгнал сразу. Уж я его знаю, поверьте. Но это золотой человек. Это добрейшее сердце!

В классной комнате, куда они затем вошли, сидела девочка-подросток, странно напоминавшая Кравцову господина Грушко, — то же узкое лицо с глазами-щелками и упрямый, широко раздвинутый рот, топорщивший бескровные губы. Ей было на вид лет двенадцать.

— Ольга, встань! — сказала госпожа Грушко. — Это твой учитель. Поздоровайся!

— Я не могу встать, у меня болит нога, — капризно ответила девочка и недружелюбно взглянула на Кравцова.

— Ольга! — чуть повышая голос, повторила Наталия Ивановна.

Девочка медленно поднялась с места и нехотя протянула руку. Кравцов растерянно улыбнулся. Холодные детские пальцы, перепачканные чернилами, коснулись его ладони.

— Опять уроки, — невнятно

пробормотала девочка. — Только уроки… Целый день уроки.

Но глаза ее уже любопытно шныряли по всей фигуре Кравцова, и он чувствовал, что ни одна деталь его костюма, ни одна мелочь не ускользнула от этого пытливого детского взгляда.

— Вы ей только не позволяйте капризничать, — сказала Наталия Ивановна. — Если не будет слушаться, пожалуйтесь мне. А уж я ее накажу.

С этими словами она бесшумно выплыла из комнаты. Кравцов сидел молча, не зная с чего начать и чувствуя стеснение от упорного взгляда своей ученицы.

— У вас не хватает одной пуговицы, — заметила вдруг девочка, лукаво улыбаясь. — А почему вы не носите бороды?

— Мне не идет борода, — откровенно признался Кравцов, но сейчас же спохватился, что этого не нужно было говорить, и покраснел.

— А папе идет борода, — с гордостью похвасталась девочка. — Папа очень красивый.

— Гм… да, — нехотя согласился Кравцов.

Он положительно не знал, как приступить к уроку. К тому же все, что он прочитал накануне, улетучилось внезапно из памяти и в голове остался какой-то хаос имен, сражений и городов.

«Все же нужно начать», — подумал он, слегка придвигаясь к столу и пытаясь придать лицу наиболее строгое выражение.

— Ваш стул ужасно скрипит, — воскликнула девочка. — Хотите, я принесу другой?

И, не дожидаясь ответа, она стремглав убежала из комнаты. Вернулась она минут через пять, волоча стул, должно быть, из самой дальней комнаты.

— Ну-с, хорошо, — сказал Кравцов, беря со стола карандаш (хотя он сам не знал, для чего ему мог понадобиться карандаш). — Начнем с истории… С русской истории…

— Этот карандаш плохо пишет, — перебила его девочка. — Я вам сейчас принесу другой.

И прежде чем Кравцов успел что-либо ответить, она исчезла за дверью.

«Однако так мы нескоро начнем, — сообразил наконец Кравцов. — Должно быть, она умышленно растягивает время».

— Вот карандаш, — сказала наконец девочка, появляясь после долгого отсутствия. — Может быть, вы хотите синий? Я могу принести синий.

— Теперь вы будете сидеть и слушать, — сказал Кравцов возможно суше. — Итак, начнем с истории. С русской истории.

Напрягая память, он пытался вообразить себе какой-либо значительный исторический эпизод или событие, но видел только зеленые ветки акаций и бездонную глубину неба, пронзительно, по-весеннему распростершуюся над городом. Совсем иные события возникали в его памяти. Заглушая шум древней сечи, грохотали трехдюймовки батьки Махно. Вольная вольница бешеным топотом взрывала херсонские степи. И не древние панцири и шлемы, а буденновские островерхие шапки неслись на него из зарева горящих сел в грохоте пулеметов… Сухонький старичок Суворов идиллически играл в бабки. У Дмитрия Донского была зеленая борода. И так же, как в древности, летели лебеди над полем сражения у Перекопа. Тысяча девятьсот двадцатый год…