Канареечное счастье
Шрифт:
Сидим мы это, понятно, при лампочке, друг к дружке прижавшись. А наверху, над нами, сплошное пекло — гремит, гудит… Только ввечеру говорит вдруг господин Огуречкин:
— Не могу я без чая жить. Надо самовар принести сверху.
— Что ты себе думаешь? — воскликнула мадам Огуречкина. — О каком чае может быть речь в настоящее историческое время?
А он на своем уперся:
— Принесу, да и только.
И действительно, полез он наверх, почти что на животе. Прямо-таки как гадливое животное, вроде
— В экую тьму полез! — ужаснулась мадам Огуречкина. — Упорный человек.
Замерли мы в ожидании его обратного возврата.
Проходит минута, другая, а его все нет. И вдруг появляется веселый такой и самовар в руках держит.
— Ну, — говорит, — поздравляю. Занят уже наш город. Только кем — неизвестно. А наверху, между прочим, светло, как днем. Потому все окна у нас разбиты и дом напротив горит.
На самом деле, стало понемногу стихать.
— Теперь уж и я полезу, — сказал Голопятов Андрей Иваныч.
Разволновалась барышня наша:
— Не смейте! Я вам запрещаю!
— Нет, — говорит, — полезу. Не могу же я при дамах поправлять свой туалет.
Смутилась барышня, Вера Никитишна. Однако упрашивает:
— Голубчик! — говорит. — Прошу вас, останьтесь!
А только не послушался ее Андрей Иваныч — полез.
— Ах, убьют его! — говорит Вера Никитишна. — Предчувствие у меня такое.
Сообразил я, понятно, что брачную пару они из себя представляют, и стало мне жалко ее.
— Успокойтесь, — говорю. — Нет основания для выведения таких печальных умозаключений. Наоборот, — говорю, — все предыдущие факты свидетельствуют о противном.
А она головой качает:
— Убьют его непременно.
И вдруг возвратился Андрей Иваныч.
— Вот и я, — говорит.
Тут уж не выдержала барышня — сама ему на шею бросилась.
— Андрюша! — кричит. — Зачем безрассудное геройство? Сохраняйте себя для России и сидите, пожалуйста, в погребе.
А он усмехнулся и за подбородочек ее ущипнул.
Умилило меня такое взаимное отношение. И опять-таки вспомнил: «Кто же меня утешит в беде? И кому вообще я нужен? Была вот маменька, и нет ее теперь совершенно… Лучше бы пуля меня какая пронзила, чем так прозябать». Грустные полезли в голову мысли. А жизнь готовила новую судьбу.
Говоря короче, начались у нас в городе постоянные сражения. Каждый день обязательно кто-нибудь сражался. И только один раз без артиллерии обошлось. Это когда Махно заходил. Шашками он по большей части действовал.
И однажды орудие на нас испытали морское. Матросики возвращались домой. Тогда же, помню, театр сгорел… И кто только не был у нас за это время. И украинцы к нам заходили, и добровольцы. И вообще разные народные атаманы. А под конец явились большевики. Долго они обстреливали город перед своим приходом. Господин Огуречкин даже трубу печную приладил
— Надо бы, — говорит, — и плиту сюда притащить. Скучно мне жить без домашних ватрушек.
Однако при большевиках стрельба поутихла. Только из винтовок, разумеется, стреляли еще и днем и ночью. Вылезли граждане из погребов на свежий утренний воздух. А которые по боязни не вылезли, тех большевики сами вытащили, силой. И пошли по городу обыски и аресты. Неаккуратное это было время, и очень я тогда раздражался.
Пришла, помню, раз утречком ко мне женщина простого звания.
— Здравствуйте, — говорит, — господин Кукуреков!
Удивился я, откуда бы знала. А она объясняет:
— Маменька ваша покоится у нас на кладбище.
— Очень приятно, — говорю. — А только чем могу послужить?
Заплакала тут вышеназванная женщина.
— Спасите, — говорит, — мужа. Могильщик он. Большевики его арештовали.
— Да как же, — спрашиваю, — могу я его спасти? И за что его все-таки арештовали?
Утерла она платочком глаза:
— За контрреволюцию его арештовали. За адмирала морского Крутолобова.
Подивился я еще больше. А женщина говорит:
— Боязно нам было выходить из сторожки нашей во время боев. И как стреляли из артиллерийских пушек, то разворотило при помощи военного снаряжения много старинных могил. И вот из одной могилы адмирал обнаружился. Шкелет, собственно, адмиральский. А только в погонах лежит и шпага при нем офицерская… Увидали большевики и раскричались на мужа:
«Ты, — говорят, — контрреволюцию развел! Золотопогонников показываешь! Белую дворянскую кость выставляешь!» И арештовали его, понятно, без всякой причины.
Стал я успокаивать плачущую женщину.
— Потерпите, — говорю, — мадам. Потому адмирал морской виноват в этом, а вовсе не ваш законный супруг. И по моему разумению, скоро вашего мужа отпустят из камеры.
Ушла от меня эта злосчастная женщина, а наутро узнал я: действительно муж ее был казнен судебной властью через физическое уничтожение тела.
Ахнул я только. «Что же это, — думаю, — делается в двадцатом веке?» И тогда уже зародилась у меня мысль: «Надо бежать отсюда подальше». Но как, например, бежать, когда большевики не пускают?
— Нам, — говорят, — нужна интеллигентная сила. Пожалуйте служить по приказу.
И назначили они меня в Народный Музей Революции. Неаккуратное тоже было это заведение. Много я тогда натерпелся. Принесут, например, серебряный самовар. Или еще какую-нибудь музейную редкость. Посмотришь: вещица занятная, а кран совершенно отсутствует… Или же браслетик принесут золотой.
— Где же, — спрашиваю, — камушки драгоценные от этой исторической находки?
— Это, — говорят, — у обладателя спросите. Мы ничего не знаем.