Канареечное счастье
Шрифт:
— А что вы думаете? — сказал господин Чучуев. — Может, еще пригодится нам эта фуражечка. На всякий случай буду ее носить.
Не знал он, понятно, в то время, что из-за фуражечки этой самые главные происшествия с нами случатся. Так, разговаривая по-хорошему, проехали мы верст пятнадцать. И как было тихо вокруг по случаю морозного состояния, стали меня одолевать разные сны. Закрутил я вожжи вокруг руки и, прислонясь к перильцам, вздремнул. Собственно даже не дрема была, а так, вроде душевной мечтательности… Привиделся мне домишко
Тут я внезапно очнулся. И только открыл было взгляд, ухватил меня кто-то за волосы.
— Бей его! — кричат. — Чего канителишься? По черепу его, старорежимника!
Вывернул я голову из-под руки и поразился. Вижу, рассвело совсем и в деревне мы находимся, напротив волости. А народу вокруг нас видимо-невидимо. Вскинулся я на санях.
— Пустите! — кричу. — За что бьете?
И вдруг замечаю, навалились они на господина Чучуева. Сбили ему с головы фуражку.
— Миром его! — кричат. — Становись в очередь! Бей их, старорежимников!
Тут уж и меня ударил кто-то по голове кулаком. Кувыркнулся я вниз на дорогу. И уж не помню хорошо, что дальше было, а только очнулся в темном сарае. Раскрыл я глаз. Темень вокруг, и кто-то стонет.
— Кто здесь? — спрашиваю.
Не отвечает. Только вроде как всхлипывает кто и плачет в углу. Нащупал я в кармане коробок, чиркнул спичку. И уж скажу здесь — прямо-таки ужаснулся.
Сидит в уголке господин Чучуев, весь в крови, и шишка у него на лбу агромадная. И что особенно жалостно мне — плачет навзрыд, как малый ребенок. Бросился я к нему моментально, за ручку взял.
— Полно вам плакаться. Дело, — говорю, — самое обыкновенное. Погибли, и больше ничего.
И вдруг повернулся ко мне господин Чучуев:
— Да неужто не видите, что я от радости плачу?
— Нет, — говорю. — Не вижу. Темно здесь очень.
А сам, конечно, подумал: «Повредился человек окончательно».
— Уж вы мне поверьте, — говорит господин Чучуев. — Потому прозрел я теперь совершенно, хоть и не вижу на правый глаз.
И радостно так воскликнул:
— Революция началась в России и полная свобода личности!
Заплакал я от огорчения. Жалко мне стало его.
«Ведь вот, — думаю, — как повредили». А господин Чучуев возбудился до крайности.
— Прозрел, — говорит, — я теперь. Окончательно прозрел. Еще как в ухо меня ударили, так я прозрел. Потому заметил на солдатике красный бант. И у того, который очки мне разбил, то же самое революционная личность была… Безусловно, началась свободная жизнь.
Изумился я и даже опешил.
— Какая же это свобода? — спрашиваю. — И за что, например, разукрасили нас без причины?
— По ошибке, — говорит господин Чучуев. — Фуражечка нас подвела.
— Как! — кричу, — Из-за фуражки? Из-за подобной финтифлюшки? Какая
Словом, разволновался я тогда до последней крайности. Сам же господин Чучуев стал меня убеждать:
— Стоит ли волноваться? Вам же, — говорит, — между прочим, вовсе мало досталось. А я это только так, прихвастнул насчет подбитого глаза. По правде сказать, обоих раскрыть не могу. И ничего. Не жалуюсь.
В это самое время разговора открылась внешняя дверь и фонарик блеснул оттуда. Слышу, зовут:
— Товарищи!
Затаились мы в уголке, потому ясно чувствуем: для продолжения действий зовут наружу. А только вошли в сарай три человека, и тот, что с фонарем, последовал в наш угол. Склонился он над нами, осветил фигуры.
— Простите, — говорит, — товарищи, за революционную ошибку. Рассмотрели мы ваши документики и видим, что задаром разделались. Милости просим в наш комитет.
Вскочил на ноги господин Чучуев. Вижу, просиял лицом и даже вроде бы вдохновился.
— Граждане! — говорит. — Моментально по телефону. Настало время перековать плуги. Всех кузнецов на работу — пускай куют!
И уж не помню, что он еще сказал тогда, а только всех совершенно расстроил. Вынесли его на руках и поставили перед народом. И как было вечернее время заката, очень даже вышла торжественная картина.
— На бочку! — кричат. — На бочку!
Влез господин Чучуев на бочку.
— Товарищи! — говорит.
И прослезился. А из толпы, понятно, волнуются.
— Верно! — говорят. — Правильно!
Вытер господин Чучуев платочком глаза.
— Я, — говорит, — за вас, а вы за меня. И все мы теперь за всех. И каждый за каждого и всякий за всяких. За это самое пострадал я при старом режиме.
Тут уж, скажу, оказали нам полное уважение. Кто на обед стал звать, кто ночлег предлагает. И с этого самого времени уверовал я в передовую идею.
Действительно, думаю, что-то перевернулось.
Вечерком же в Совете, как показали мне сообщение телеграммы, окрылился я совершенно. И потянуло меня скорей в родную обстановку семьи. Стал я предлагать господину Чучуеву:
— Выедем, — говорю, — моментально к месту родительского пребывания. Неужто, — спрашиваю, — не соскучились?
Заволновался господин Чучуев.
— Не поеду, пока всего не выскажу. Я, — говорит, — и так двенадцать лет молчал. И как есть у нас пятьдесят две губернии, так я теперь в каждой буду высказывать.
Смекнул я, что надлежит нам расстаться, и испытал на себе грустное чувство. «Вот она, — думаю, — разлука с друзьями».
И до утра все не мог заснуть: обдумывал прошлую жизнь. Образованность свою припомнил за это время… Физическое развитие насчет природы… То же самое по поводу минералов вспомнилось. Вижу ясно: совсем другим человеком уезжаю. Вот только еще насчет допотопных зверей не закончили. «Что ж, — думаю, — с этим как-нибудь обойдусь».