Канареечное счастье
Шрифт:
— Это же не водка, доложу вам, а чистый огонь…
Тру-ту!
— Холера им в живот, ей-Богу!..
Тру-ту!
Через секунду взвизгнула скрипка, и пальцы Микиты сами забегали по струнам, привычно отыскивая нужный тон.
— Кадрель! — кричали бабы. — Кадрель!
Музыканты заиграли кадриль.
«Так, так», — думал Микита, водя смычком.
Душа его освобождалась от тяжести. Сквозь расступившиеся внезапно стены он видел Днепр и дальний берег и над обрывом новую хату, куда получше прежней, с зелеными ставнями, как у Вареника. Кто-то
— И-их! И-ах! — взвизгивали бабы, притоптывая каблуками.
«Можно будет пока хоть бурлатчину, — примирительно думал Микита, поспешно водя смычком. — Оно все равно, в летнее время вроде как и удобней… А там к зиме подзаработаю на свадьбах и уже тогда поставлю хату…»
Тру-ту-ту! — заливался кларнет.
— Товар-рищи! — кричал в углу пьяный матрос Кузька. — Прямое и равное голосование вопроса супротив мировой буржуазии…
Волосы Микиты уже намокли от пота, и по лицу сбегали щекочущие капли. Он выждал момент, когда смолкла на секунду музыка, и стал шарить в карманах, ища платок. Но платка не было. Тогда он сунул руку в боковой карман пиджака.
«Не может быть, чтоб забыл дома», — подумал Микита. Только нет… Вот он нащупал сложенный вчетверо лоскут материи. Он с облегчением обтер лицо. И вдруг, как ужаленный, вздрогнул, остановив в воздухе руку. Ноздри его раздулись, втягивая непривычный и сладкий запах духов и пудры. Он взглянул на руку и увидел, что держит чулок, шелковый чулок розового цвета, такой, какие носят господские барышни.
«Откедова это?» — подумал Микита.
И, оглянувшись вокруг, поспешно спрятал находку.
«Откедова?» — продолжал думать Микита, уже берясь за скрипку.
— Польку, польку! — кричали бабы.
Микита заиграл старинную польку, столь излюбленную днепровскими рыбаками.
Ти-ля-ля, — запели струны. — Ти-ля-ля!
«Ля-ля! Ля-ля!» — вспомнилось вдруг Миките бормотанье загулявшего чиновника, и ночной кутеж на берегу Днепра, и барышни в лакированных туфлях, и все, что случилось когда-то весной…
Ведь это он сам тогда стащил чулок и, положив в карман, забыл о нем совершенно, так как и украл-то его больше по пьяному делу.
«Вишь ты какая штука!» — думал Микита, играя.
Что-то было дразнящее и неизъяснимо прекрасное для Микиты в этом воспоминании. На секунду мелькнула жена, вечно беременная, с лицом оливкового цвета, но сейчас же она заслонилась другими лицами, молодыми и улыбающимися.
«Панская жизнь», — подумал Микита, не переставая играть.
— Тов-варищи! — кричал Кузька. — Все мы теперь свободные граждане! Потому как не буде теперь панов…
— Их! Ах! — взвизгивали бабы.
Вареник уже танцевал вприсядку, уставив руки в бока.
«Восемьдесят рублей… — думал между тем Микита. — Что на них можно изделать? И на стреху не фатит, а не то что на хату… Или, к примеру, бурлатчина… Это так, чтоб только блох подкормить… Нет, уж лучше как есть, в натуральном
Микита играл, машинально водя смычком. Мысли захватили его в свой волшебный круг и не отпускали ни на минуту.
— Извош-шик!
Микита кричал, приставив ладони ко рту. В тихом проулке слышно было громыханье и цоканье извозчичьей пролетки. Здесь, на окраине города, в этот глухой час ночи было темно и пустынно. Ветер давно утих, и теперь в теплом воздухе нежно пахло цветущими абрикосами.
— Извош-шик! — крикнул еще раз Микита.
Из-за угла вынырнула пролетка и остановилась, подъехав ближе. Неуклюже расставляя ноги, Микита влез на сиденье. Востренький старичок благообразного вида чмокнул на лошадей и разобрал вожжи неторопливо и с чувством своего извозчичьего превосходства.
— Куда изволите? — спросил он равнодушно.
— К институткам вези, — сказал Микита, запахивая пиджак.
Извозчик сощурился.
— Это куда же? В Яр? Или, ежели угодно, в Ливадию?
— Вези, куда хошь, — сказал Микита.
Пролетка тронулась с места и, подпрыгивая на мостовой, медленно покатилась в сторону города.
Суд Вареника
Во всем облике Вареника, в его лукавых глазах, в растрепанной бороде и помидорного цвета лысине, и в том, что он часами теперь просиживал на опрокинутой у берега бочке, — было что-то от Диогена. По-диогеновски свисали вниз босые ноги, и седые брови лохматились по-диогеновски, но ругался Вареник по-своему, по-русски, как говорится, «в три этажа». Впрочем, с того времени, как в голову ему стали приходить разные мысли, стал Вареник ругаться куда меньше, сделался ленивее на язык. Даже Соплячиха, уже на что бойкая баба, а и та не могла его расшевелить.
— Чекистов засылають, слышь? — шептала Соплячиха, пугливо оглядываясь по сторонам. — Тровлють народ… Учителя Хлюстова убили…
Но Вареник слушал рассеянно.
— Отойди малость в сторону, Александра! — говорил он раздумчиво. — Хотитца мне знать, откеда это Микита Скрипач тащить стропила?
— Матери их сто чертов! — шептала Соплячиха, вращая своим единственным глазом. — Сами себе шлюх позаводили, а народ морят голодом…
«Каждый чего-то хотит», — думал Вареник. И жизнь ему казалась солдатской кашей, где ничего нельзя было разглядеть, но все было размешано вместе — и грязь, и всякая пакость…
В тени высокого обрыва, в том месте, где Днепр широко раздвигает свои зеленые рамки, стояла Вареникова хата. Стояла она особняком, на краю Цыганской Слободки, почти на самом берегу, выпятив стеклянные глаза в лихорадочную ржавчину закатов. Когда-то старательно сложенный плетень теперь развалился и порос мхом. Полая вода нередко обрушивалась во двор, и бедные куры, выучившиеся по этому случаю летать, кольцом унизывали высокие вербы. Оттуда они слали революционный привет отяжелевшему петуху, тщетно подпрыгивающему на одном месте.