Канареечное счастье

Федоров Василий Георгиевич

«Помирать пора, папаша», — отдалось у него в ушах. Вверху над головой глухо прошумела верба.

«Помирать… — думал Вареник, все еще стоя на месте. — Помирать… Может, и взаправду лишний он человек по нынешним временам…»

Но тут же он вспомнил зятя, и в душе его поднялась злость. «Душегубы они. Дармоеды!..»

Рот его, помимо воли, искривился в злую усмешку:

— Этакая тля!

Он напрямик шагнул к хате через низкий плетень. В горнице было темно, и одинокий сверчок в углу у печки тянул свою незатейливую песню. Не зажигая огня, Вареник присел на постели.

Его охватило какое-то тупое и тягостное безразличие. Сначала он глядел в окно на звезды, мигающие в небе синими угольками, то разгорающимися, то опять погасавшими, как будто ветер раздувал их, потом опустил вниз голову и долго сидел так, почти ни о чем не думая. Незаметно он заснул, прислонясь спиной к взбитым подушкам. Диковинный сон приснился Варенику. Ему снилось, что он попал на небо и увидел Бога, сидящего в облаках и окруженного ангелами.

— Подойди ближе! — сказал ему Бог и поманил пальцем.

Нерешительно переступая, Вареник подошел к самому Божьему престолу.

— Старики мы с тобой, Вареник, — сказал ему Бог и ласково усмехнулся. И от этой усмешки все вокруг засияло, и Вареник почувствовал, как его оставляет робость.

— Главное — жить не дают, — сказал Вареник, немного путаясь в словах. — Ну, скажем, каюки отобрали… А то ведь и рыбой берут! Во как зажали!

И Вареник приложил к горлу ладонь.

— Знаю, знаю, — покачал головой Бог.

Но Вареник уже не мог остановиться. Ему надо было высказать все, что у него наболело в душе.

— Нитка на невода теперь, к примеру, двадцать рублей моток. А игде взять денег? Хозяйство поразоряли и людей вовсе ограбили.

Он посмотрел Богу в глаза. Прямо в душу ему пролился свет, и тихая радость переполнила его, как музыка. Сами собой подогнулись ноги, и он упал на колени. И все ангелы, стоявшие вокруг, вдруг засмеялись, прикрывая лица крыльями…

Вареник проснулся. Под окном гремели лягушки. На небосклоне, раскрыв широкую пасть, дышала огнем заря. Где-то за горой, в поле, глухо стучали выстрелы.

«Этакий сон», — подумал Вареник. В глазах его все еще стояло сияние, и окна в горнице голубели, как ангельские крылья.

IV

Осень подходила неслышной поступью. Дни были безоблачные и ясные. В воздухе летели паутины, вспыхивая на солнце балалаечными струнами. Но тростники у берега уже порыжели, и изъеденные слизняками листья кувшинок черными полумесяцами свертывались в озерах. По обмелевшему ерику туго проходила дубивка, и надо было протаскивать ее волоком, входя в воду с закатанными выше колен штанами. Теперь Вареник ловил вьюнов, ставя на ночь в камышах узкие корзины.

«Поехать или не поехать? — думал он, вытряхивая в лодку добычу. — Вот уже и Покров близко».

Он старался представить себе лицо дочери таким, каким видел его в последний раз, когда, стоя в дверях с узелком, она улыбалась ему сквозь слезы. Тогда она уходила в город, в услужение. И с тех пор он ее не видел… Но лицо было расплывчатым и неясным, и другое, совсем детское, с розовыми щеками и заплетенными на голове косичками, спадающими на лоб, вставало пред очами Вареника…

— Тятька!

Сказывай про ерша!

— Про ерша хотишь? — ухмылялся Вареник. Он приподымал дочку с пола и сажал ее к себе на колено. — Ну, слухай, — говорил он. — Жил-был на свете ерш. Колючая такая рыбина…

Держа над водой корзину, Вареник улыбался осеннему небу. Словно заметая прошлое, длительно и равнодушно шумел у берегов камыш.

И вот теперь внук. И дочка уже семь лет замужем…

Ему казалось, что время, как саранча, сделало огромный прыжок. Попискивая на дне дубивки, ворочались, умирая, вьюны. Солнце ломалось в их скользких спинах блестящей проволокой.

— Мне бы только внука поняньчить, — невнятно бормотал Вареник. — Дочку повидать.

Он боялся себе признаться, что это была его последняя надежда. В том странном и новом мире, куда бросила его война и революция, это был единственный уголок, где он мог еще найти покой и душевный отдых.

— Только вот зять… зять… — Вареник нахмурился. «Хоть вы и стоите за контрреволюцию, папаша»… Пустослов, — горько усмехнулся Вареник. Не о таком муже он думал для дочки. Не о таком зяте…

И все-таки после Покрова Вареник стал собираться к отъезду.

— Внука проведать? — спросила Соплячиха, зайдя к нему однажды вечером.

Вареник кивнул головой. Он возился в углу, связывая в узел кой-какое дорожное барахлишко. Наконец он покончил с узлом и, вытирая рукавом вспотевшую лысину, присел на табурете.

— Я тебя вот о чем буду просить, — сказал он, обращаясь к Соплячихе. — Побереги, Александра, хату, покеда я буду в отъезде. Может стать, что я не скоро вернусь. — И он улыбнулся, представив себе свидание с дочерью.

«Интересно, какая она теперь есть? Должно быть, на матку похожа, — подумал Вареник. — На Софью…» Все мысли его были там, у дочери, и он почти не слышал, что ему говорила Соплячиха. Он думал о том, как возьмет на руки внука и розовые кулачонки заскребут у него по лицу, как усмехнется ребенок беззубым ртом, и он ему в ответ причмокнет губами…

— По дворам шныряють, — говорила Соплячиха, переходя на шепот. — У кого лишний мешок муки, того сразу под жабры. И опять как в двадцать первом — по ночам стреляють народ.

Вареник усмехался про себя, не слушая Соплячиху. Понятно, он расскажет дочери, как ему было тяжело все эти годы.

«Покеда была жена — жить еще было можно. А то ведь, сама знаешь, один…»

И он сделал в воздухе жест рукой, как будто на самом деле говорил с дочкой. Когда Соплячиха ушла, Вареник еще долго сидел на табурете.

«Правильное дело, — думал он. — Как есть правильное. И все-таки родное дитя… А на зятя — плевать».

Утром, поднявшись с зарей, Вареник уехал. Сидя уже в поезде, он почувствовал себя как-то неловко. Вокруг галдел народ, чужой ему и незнакомый; внизу под ногами тонким звуком дребезжала плевательница; за окном из земли вырастали столбы, раскачивая тонкую проволоку; скирды соломы, разбросанные кое-где в поле, как захмелевшие бабы, танцевали по жнивью, поворачиваясь боками.

— Далеко едете? — услышал Вареник.