Канареечное счастье
Шрифт:
«А что, ежели нет? — тоскливо подумал Вареник. — Что, ежели на самом деле нет Бога?..»
Он сощурил глаза, как будто ожидал, что сейчас разверзнется небо и громовой удар поразит его на месте. Когда он их опять открыл — все так же сиял Днепр и те же чайки кружились над ним, останавливаясь в воздухе белыми закорючками. Рослый красноармеец в надвинутом на глаза шлеме поил у берега лошадей. Красное лицо, покрытое веснушками, было бессмысленно и добродушно.
— Ты мне вот что скажи, молодчина, — сказал Вареник, не глядя на парня. — Ты мне вот объясни… Отчего
— Помирать? — спросил парень и лениво усмехнулся. — Все мы помрем, дед, — сказал он сонным голосом. — Эй ты! — прикрикнул он на коня. — Я т-те, язви тебя в бок!
Длинная лошадиная морда, помаргивая покорными глазами, прошла мимо.
— А ты, дед, живи! — крикнул, оборачиваясь, парень. Рябое лицо его ухмылялось.
— Тоись? — почти встрепенулся Вареник.
Но красноармеец уже напевал себе под нос какую-то песню… Все, все вокруг было непонятно.
И светлыми майскими ночами, когда в вершинах верб, как в девичьих юбках, путался озорной месяц, Вареник лежал на постели с открытыми глазами и думал о смерти.
— Почему помирать? Как это так помирать?
Осторожно он ощупывал свое тело: оно дышало, жило, еще мускулистое и крепкое, как старый пень, о который ломаются топоры. Вот разве борода седая и лысина… Но облысел он рано, с сорока лет…
За окном гремели лягушки. Теплый ветер трепыхался в занавеси у окна. Вареник сел на постели. Один за другим прозвучали в ночной тишине ружейные выстрелы… Некоторое время он молча прислушивался, потом опять лег на подушку. Как пышная невеста, стояла за окном верба, распространяя вокруг пряное благоухание. Ветви ее глухо шумели.
«Уйтить разве к дочке?» — продолжал думать Вареник. Ему вдруг стало страшно своего одиночества и тех мыслей, что помимо его воли неотвязно толпились в голове… «У дочки теперь сын народился… Внука, стало быть, няньчить можно». А зятю он дом передаст — так будет спокойней…
«У-г-гу!» — гудела выпь в далекой плавне.
Белое облако остановилось в окне, заслоняя собою месяц. В комнате стало темно, и только ризы Угодника Николая тускло блестели в углу. Что-то тяжелое и мрачное навалилось на грудь Вареника.
«Мы его Марксом окрестим, — вспомнил он слова зятя. — По-революционному. Пущай растет для победы пролетариата».
«Марксом!.. Дитенка хотит назвать по-собачьему…» — Вареник почти заскрежетал зубами, поворачиваясь лицом к стенке. Ворчливо скрипнула за окном верба. И где-то близко заржала гармоника веселую мелодию частушки:
Мой миленок комсомолец, А я комсомолка. Ходить, ходить вкруг мене Без всякого толка.— Аню-у-тка! — крикнули в темноте.
Кто-то захлебнулся мелким смешком. Внезапно из-за тучи вынырнул месяц и, осветив комнату, наклеил на стене шевелящуюся тень вербы. Вареник закрыл глаза, стараясь заснуть, но сон не шел к нему, и он ворочался на постели почти до утра, кряхтя и вздыхая, как старая
В летние вечера стал промышлять Вареник удочками — ездил за реку в озера и в гирла, к маякам, на золотую тоню. Когда-то в этих местах у него были свои невода, и еще торчали кое-где сохранившиеся от того времени шалаши и утыканные гвоздями тычки. Но теперь здесь было безлюдно, только чайки кричали над отмелью и старая зола от костров одиноко пестрела в траве.
— Не то это, не то! — вздыхал Вареник, разматывая удочку. — Вишь, как переменилось! И вербы повырубили…
Он глядел на поплавок и видел внизу под собой небо, качающееся из стороны в сторону. Он перегибался за борт, и темное лицо, подрагивая, плыло навстречу. Весь он сидел в облаках, окруженный блестящими звездами, огненный рог месяца торчал у него на лбу…
«Ну, пущай помереть, — думал Вареник, зажав в кулаке бороду. — Пущай я теперь вроде как лишний… А им что за жизнь?»
И опять он вспомнил зятя, длинного, сутулого, с окаменевшим лицом. «Усю буржуазию, окромя трудового элемента… И которые против Советской власти, тех, как собак… Жилы им мало повытягивать!..» — «А сапожки твои откедова? — ехидно усмехался Вареник. — Ахвицер подарил? А часы, поди, барынька отдала за красу вашу ненаглядную?» — «Все теперь для народа», — угрюмо хмурился зять. «Это ты, штоль, народ?» — продолжал язвить Вареник. Его душил смех, и он захлебывался кашлем.
«Что же мине иттить к им, — думал теперь Вареник. — Так, только чтоб руготню разводить…»
Но тайная тоска грызла его постоянно и не давала покою. Как вольный зверь, почуявший старость, он искал спокойного угла. Но спокойного угла не было, и не было спокойной жизни, и все вокруг было, как говорится, шиворот-навыворот. Уже совсем под осень приехал, наконец, зять Степан и позвал его на крестины.
— Хоть вы, папаша, и стоите за контрреволюцию, — сказал он с кривой усмешкой, — а все-таки приезжайте.
— Ты его по-собачьи не называй, — сурово сказал Вареник. — О внуке говорю, слышь?
И он впервые взглянул на зятя серьезными глазами.
— Отчего же по-собачьи? — обиделся Степан. — И вовсе не по-собачьи, а на основании товарища Маркса.
Степан выражался всегда витиевато и любил блеснуть образованностью. Прежде, до революции, он служил в суконной лавке приказчиком.
— Вот вы, папаша, не хотите понимать, — сказал Степан, приняв митинговую позу. — Не те теперь времена, папаша. А у вас буржуазные предрассудки.
Вареник молчал, насупившись.
— Вы себя и божеством окружили, — сказал Степан, указывая на иконы. — И крест на грудях носите… А это самый настоящий царский режим. Потому нет никакого Бога…
— Не трошь! — крикнул вдруг Вареник, теряя терпение. — Ты у мине Бога не трошь!
— Я это так, к примеру, — несколько смутился Степан. — Потому из-за этого самого у вас курей отобрали. Сенька Чихун так мине и говорил. Кабы, говорит, не были ваш папенька божественным человеком, мы бы, говорит, может, хоть петуха им оставили.