Канареечное счастье
Шрифт:
«Плохо дело», — подумал Клочков, хватаясь за спинку кровати. Вся комната шаталась, подобно корабельной каюте.
— Плохо дело, — повторил он уже вслух и поразился слабости собственного голоса.
Тускло блестел комод полированным закругленным краем; желтый китаец со старой чайницы улыбался слащаво и равнодушно. В просыпающейся улице за окном хлопали по асфальту деревянные сандалии пешеходов. Клочкову стало страшно в этой комнате, где все притаилось вокруг и молчало. Даже мышь, постоянная утренняя гостья, не скреблась под кушеткой, должно быть, и она умерла. Уйти?.. Бежать?.. Но ведь и бежать-то некуда. Повсюду встречала его
Раздумывая, одевался.
«Надо достать хлеба, — думал Клочков. — Хотя бы краюху. Где бы ее, однако, достать? Разве что у Филиппа, университетского сторожа? Старик теперь жил в достатке — ему помогали родственники, привозя из деревни продукты. Кстати, Филипп давно приглашал его зайти как-нибудь покалякать».
Кирпичное лицо сторожа вычертилось в углу комнаты неясным силуэтом.
— Пойду к Филиппу! — решил, наконец, Клочков. — Оттуда и карусель рукой достать, да и перекусить что-нибудь удастся.
Торопливо повязал вокруг шеи лоскут материи, заменявший ему галстук, и, надвинув до бровей старую соломенную шляпу, вышел на улицу. На секунду ослепило солнце. Дома, тротуары, деревья окрасились фиолетовой краской. Пахнуло в лицо акацией. У районного парткома на Октябрьской увидел редкую толпу.
«Митинг», — подумал Клочков и хотел повернуть направо. Чья-то рука потянула его за рукав пиджака, и голос, странно знакомый, окликнул по имени:
— Не узнаете, Николай Петрович?
Клочков оглянулся. Перед ним стояла маленькая, робко улыбающаяся женщина в наброшенном на плечи вылинявшем зеленоватом платке. Лицо ее, еще нестарое и миловидное, поражало худобой и желтизной. Рваная кофта придавала ей убогий вид, и только глаза, глубоко сидящие в орбитах, сияли молодо и задорно.
— Не узнаете? — повторила еще раз женщина.
— Должен признаться, нет, — сказал Клочков.
И вдруг отступил назад, пораженный смутным воспоминанием.
— Нина Сергеевна! — воскликнул Клочков, узнав наконец в стоявшей перед ним женщине давнюю свою знакомую.
— Да, вот видите, — сказала Нина Сергеевна, грустно улыбаясь. — Меня теперь никто не узнает. Очень уж я изменилась за эти годы.
— Нет, почему же… — смущенно пробормотал Клочков. — Наоборот…
Нина Сергеевна недоверчиво покачала головой:
— Не говорите. Ведь я же знаю, как подурнела.
Она придвинулась ближе к Клочкову и, испуганно озираясь по сторонам, зашептала:
— Мужа три раза водили в чрезвычайку. Можете себе представить, что мы пережили. А все из-за фамилии. У вас, говорят, фамилия старорежимная — Королек. Но чем же мы виноваты? Сами видите, какой я Королек. Скоро совсем буду ходить босая.
Клочков сочувственно покачал головой.
— А помните Розалию Михайловну? — спросила вдруг Нина Сергеевна, и в глазах у нее зажглись шаловливые искры. — Ну конечно же помните. Пышная такая брюнетка. Кажется, она вам когда-то нравилась.
— Как же, как же, — припомнил Клочков. — Что с ней?
Нина Сергеевна злорадно усмехнулась:
— Посмотрели бы вы теперь на нашу Розалию Михайловну.
— То есть как это? — удивился Клочков.
— Ах вы, мужчины! — воскликнула Нина Сергеевна. — Ничего вы не замечаете. Ведь волосы у нее были крашеные. А теперь краска облезла и новой достать нельзя. Вот она и ходит полосатая.
Нина Сергеевна весело расхохоталась. Но сейчас же лицо ее приняло озабоченное выражение и глаза потускнели.
— Надо идти, — сказала она и протянула Клочкову руку. — Меня ждет муж за городом. Мы теперь собираем в поле колосья, разрываем мышиные норы. Вчера нам повезло — фунта четыре набрали.
Она улыбнулась жалобно и робко и, попрощавшись, исчезла за поворотом. Клочков стоял на улице, машинально читая объявления:
«Оркаи… Соцобес… Учпрофсож… Губпродком…»
Красные, синие буквы прыгали нестройными рядами. С тоской искал глазами что-либо давнее, знакомое, какой-либо обрывок прежней жизни. Но повсюду, куда обращал взор, встречала его та же чужая обстановка. Из-за угла вынырнула группа беспризорных и остановилась вблизи на тротуаре.
— Даешь хлеба? — сказал передний хриплым голосом.
Какое-то существо, похожее на обезьяну, с жалобным воплем метнулось в сторону.
— Хлеба, говорю, даешь? — настойчиво повторил передний и грозно нахмурил брови.
Клочков увидал девочку лет семи с зажатым в руке ломтем черного хлеба. Она стояла у стены, прижимая к груди свою добычу, всхлипывала и скалила зубы на обступившую ее толпу оборвышей.
— Ух ты, паскуда! — злобно прохрипел передний. — Я т-тебе покажу!
Грязная рука схватила девочку за волосы.
— Что вы делаете? — воскликнул Клочков. — Боже мой!
Кто-то повторил:
«Бо-о-же мой!»
Из толпы выскочил рыжий вертлявый мальчишка и, прыгая на одной ноге, запел:
Боже ж мой, Боже мой, Батько мой кожанай. Брат оловянай, Я сам деревянай!В толпе засмеялись, Клочков отшатнулся от них и, ускоряя шаги, пошел вдоль тротуара. Шел, опустив вниз голову, стараясь ни о чем не думать, сворачивая машинально в нужные ему улицы. И только подойдя к университетской клинике, огляделся вокруг. Здесь было тихо и пустынно. Сквозь прутья чугунной ограды, окружавшей серое здание университета, синели цветы — первые весенние колокольцы. На ярко-зеленой клумбе высеченный из камня фавн трубил в рожок, запрокинув голову в небо. Острой болью сжалось у Клочкова сердце… Университет, знакомая ограда… эта дорожка, усыпанная щебнем… Перед ним развернулся уголок отзвучавшей жизни. Незаметно подошел к сторожке и постучал в окно. Филипп был дома. Он встретил гостя таинственным шепотом:
— Што я вам шкажу! — зашипел старик на ухо Клочкову. — Чар объявился! Чар Николай! Брешут большаки, што убитай! У турков он в плену, вот где!
Коричневое лицо сторожа хитро усмехнулось:
— Это мине кум говорил. Он у них, у куманистов, начальником.
Клочков стоял, озираясь, в маленькой каморке. Здесь все было по-прежнему, те же олеографии из старых журналов висели по стенам: портрет Айседоры Дункан, землетрясение в Мессине, Дрейфус и охота на моржей. В углу над столом Георгий Победоносец разил копьем засиженного мухами змия… Все, все, как прежде. Как в те годы…