Канареечное счастье
Шрифт:
— В колоколах гудела медь…
Бедный Колька уже обливался холодным потом.
— Андрей мел двор. Учитель взял мел…
Осторожно ступая на носках, Черкес подошел к печке.
— Довольно! — сказал я наконец, беря из рук Кольки исписанную тетрадь. Я посмотрел в окно: заходящее солнце отцветало над плавней. Небо порозовело. Почти у самого окна дымчатым аэропланом вывернулась в воздухе стрекоза…
И страстная жажда свободы охватила меня с неизъяснимой силой. Черкес нерешительно кашлянул и подошел ко мне, осторожно расставляя ноги.
— Ну, как он там? — спросил он
— Необходима двухмесячная подготовка, — коротко ответил я. — Ученик, — я сделал ударение на слове ученик, — ученик еще не совсем представляет грамматику. Да и задачи он решает неважно.
— Так! — уныло протянул Черкес.
— Мы ему уже нанимали учителя, — вмешалась в разговор баба. — Семинарист тутычка один, тетки моей двоюродный брат.
— Этого мало, — сказал я, брезгливо оттопырив губу.
Я посмотрел на Черкеса с тем выражением, с каким обыкновенно смотрел на меня преподаватель латинского языка. Черкес потупил глаза.
— А что, ежели… — заикнулась вдруг баба и выжидательно поглядела на мужа.
— Да вот я и сам думаю, — сказал Черкес. — Ежели бы только они были согласны. Конешно, промеж нас теперь вроде неприятности… А только ежели бы они согласились, то я бы им заплатил.
Он взглянул на меня с заискивающей улыбкой. И хотя все у меня в душе ликовало, я пренебрежительно пожал плечами.
— Вы, вероятно, хотите, чтобы я занимался с вашим сыном, не так ли? Но я сюда в эти края на охоту больше ездить не буду.
И, вынув портсигар, я закурил папиросу. Некоторое время мы все молчали.
— А почему бы вам сюда не ездить, — сказал вдруг Черкес. — Охота здесь, можно сказать, первостатейная. Я еще знаю одно местечко, где гибель бекасов. Жирные они в эту пору, почитай, одно сало… И недалеко отседова, всего с полверсты. — Он смотрел на землю, словно изучая кончики своих сапог. — Конешно, кто, скажем, для промысла, — продолжал он, — тому я никак не позволю. Ну а как вы для забавы, отчего и не разрешить?.. Вот бы и Кольку мово заразом подготовили на гимназиста.
Больше я не счел нужным ломаться. Мы порешили, что два раза в неделю я буду приезжать на охоту и после утренней зари заниматься с Колькой.
Черкес внезапно засуетился.
— Ты бы самовар им поставила, — сказал он жене. — А может, вы у нас все-таки заночуете?
Но я отказался и от чаю, и от ночлега.
— Дай же им пирогов на дорогу! — кричал Черкес. — А утки где? Колька, принеси ихних уток!
Всей семьей они мне помогали усаживаться в каюк. Заря уже гасла, и тронутый вечерним ветром камыш совсем по-гусиному сычал у берега. В оранжевом небе с гортанными криками летали кваки. Я взял в руки правилку.
— Так мы вас ожидаем в пятницу беспременно! — крикнул Черкес.
Я оттолкнулся от берега. Молчаливые вербы с шевелюрами немецких композиторов, спотыкаясь, побежали мимо. Румяным клоуном выкатилась из-за верб луна и застыла над ними с глупой улыбкой. Я мчал на каюке свою молодость навстречу светлому небу, где чуть серебрились первые звезды и тускло сияла кованым сапожком небесная кокетка — Большая Медведица.
Деревянный мир
В
Тук-тук, тук-тук… Бажанов Иван… Чеботаренко Павел… по постановлению ревтрибунала… к расстрелу…
В год двадцать первый можно было умереть со смеха, но умирали главным образом от тифа, с голода и по приказанию Чеки. В этот же самый год случилось одно весьма комичное происшествие: чиновник Губпродкома, Николай Петрович Клочков, обмолвившись, назвал заведующего канцелярией «господином». Случай этот, сам по себе; пустяковый, повлек за собой, однако, весьма серьезные события. Заведующий канцелярией добрейший Аким Иванович, заслуженный коммунист и почтенный партиец, просто обомлел от огорчения и минуты три стоял посреди комнаты с разинутым ртом.
— Это вы что же? — спросил он, наконец, приходя в сознание. — Как же это вы так?
И уставился на Клочкова круглыми подслеповатыми глазами. Неизвестно, чем бы могло закончиться все это незначительное, в сущности, происшествие. Быть может, рассудив добросовестно, заведующий и вовсе замял бы этот случай, принимая во внимание заслуги Клочкова как спеца. Но на беду в канцелярии, как раз в это самое время, находилось одно постороннее лицо. И лицо это сделало такую недвусмысленную гримасу, так значительно подмигнуло и таким голосом промямлило: «о-го-го», — что судьба Клочкова решилась сама собою.
— Вы больше у нас не служите, — сказал Аким Иванович слегка дребезжащим голосом. — Потрудитесь сдать все дела товарищу Кошкину.
Клочков был уволен. И тотчас же четыре барышни ревностно застучали на машинках какой-то сногсшибательный губпродкомский кэкуок. А Клочков, не говоря ни слова, повернулся и вышел на улицу.
«Все равно, — подумал он. — Как-нибудь проживу. Толку-то от службы не очень много».
И в самом деле: служил Клочков за паек, за пачку спичек в месяц, дюжину английских булавок и чечевичную похлебку на воде. Жалованье не выдавали месяцами. И вот теперь он уходит с последней коробкой английских булавок в кармане… Правда, булавок первого сорта, булавок, так сказать, на подбор.
Дома, на квартире, хозяйка Агриппина Ивановна ахнула, склонив набок голову, старчески пожевала губами и вытерла глаза желтеньким платочком с крапинками.
— И что они делают, ироды, прости Господи! Мало им — человек молодой, сурьезный, не пьет, не курит… Так нет! Им арештанты нужны, каторжники… Птьфу!
В этот день канарейка осталась без зерен. В этот день дочка хозяйки Аннушка, барышня без мала тридцатилетняя и в отношении ног, как говорят римляне, немного курвус, то есть кривая, не пела своего излюбленного романса о лунных ночах и соловьиных трелях. Но так как на самом деле лунные ночи были, Клочков подолгу просиживал у открытого окна, глядя во тьму глухого сада.