Канареечное счастье
Шрифт:
Черкес хрипло рассмеялся.
Последняя надежда оставила меня.
Сидя у окна, я видел, как Черкес готовился к отъезду. В тени корявой вербы на отлогом берегу виднелся каюк. Река, зажженная поднявшимся высоко солнцем, ярко блестела.
— Держи его, держи! — кричал Черкес сыну, принимая у него из рук визжащего поросенка. Перепуганный зверек отчаянно дрыгал ногами; просвечивающие на солнце уши свисали розовыми лепестками. Наконец погрузка была закончена. Уложив в каюк
— Так как же быть? — сказал он с притворным смущением. — Ружейцо-то я ихнее, понятно, захвачу с собой, так будет вернее. И с каючком ихнее дело тоже не выгорит, потому спрятал я каючок. А вот насчет другого дела я в опасении. — Черкес говорил почти нараспев, смакуя каждое слово. — Да, вот насчет другого дела я в опасении… Возьмут они, к примеру, и по нежности своего характера наложат на себя ручки. Очень даже паны на такие дела способны. От деликатности это у них случается.
Стоявшая у печки баба смешливо хихикнула.
— Потому соскучатся они в своем арестантском положении, — продолжал издеваться Черкес. — Им бы теперь, скажем, с барышней какой под ручку прохаживаться, а они заместо того под замочком будут сидеть.
На этот раз мальчишка ухмыльнулся. Я молчал, стиснув зубы. Вскоре Черкес уехал. Мне было слышно, как с реки он кричал своему сыну:
— А ты не балуй! Раскрой книжку, обучайся! Нечего лодыря строить.
Долго еще скрипели в отдалении уключины и повизгивали поросята. День обещал быть жарким. Иногда даже сюда, в хату, долетал глухой всплеск — это какой-либо карп с сонным любопытством классного надзирателя показывал из воды плешивую голову. На горизонте, мыча по-коровьи, столпились грозовые облака. И вдруг вся плавня загудела лягушачьими голосами.
— Кабы дождь его где не захватил, — сказала Черкесова баба, озабоченно подходя к окну.
— Ну что с того, — отозвался мальчишка. — Под вербой спрячется.
Признаюсь, я с удовольствием представил себе Черкеса, застигнутого в пути грозой. Но сейчас же тоскливая мысль, как комар, надоедливо зажужжала: «Погоди, погоди, вот тебе-то будет гроза так гроза…». И пухлая губернаторская рука, затянутая в лайковую перчатку, погрозила мне оттопыренным пальцем: «А как это вы посмели? А вы какой гимназии?..»
Я вздрогнул.
— А вы, собственно, откеда будете? — спрашивала баба.
В голосе ее звучала нотка неподдельного участия. Подперев щеку ладонью, она смотрела на меня своими ленивыми глазами.
— Из Херсона, — сказал я, невольно нарушив обет молчания.
— Маменька, поди, у вас есть?
— Теперь я у бабушки живу, — ответил я.
— Ученик, значит, вы, — кивнула баба на мою гимназическую тужурку. Она помолчала, все еще глядя на меня и вдруг, наклонившись, шепнула: — Мы свово Кольку тоже думаем на гимназиста обучить. — Широкое
Я посмотрел в ту сторону, где у стола над раскрытой тетрадкой с карандашом в руке сидел мой будущий однокашник. Он хмурил брови и сосредоточенно грыз ногти. Видимо, работа у него не клеилась. Наконец он вскочил со скамьи.
— Не получается! — воскликнул он. — Как ни стараюсь, не выходит задача.
— А ты вот их попроси, — сказала ему мать.
Мальчишка исподлобья посмотрел на меня недоверчивыми глазами.
— Дай сюда задачу, — сказал я, невольно краснея…
Мысль, что меня, арестанта, просят помочь, льстила моему самолюбию.
Мальчишка нерешительно подошел ко мне с тетрадкой и, указывая на цифры, сказал:
— Здесь написано, ежели отнять все три трубы…
— Давай, давай сюда, — сказал я.
Мы уселись в углу стола и принялись сообща решать задачу. Решив одну, мы перешли к другой и незаметно просидели часа три. Все это время Черкесова баба почти на цыпочках ходила по хате. Несколько раз она приближалась к столу, как бы желая что-то сказать, но, помолчав, опять отходила в сторону. Наконец она поставила перед нами миску с дымящимися пирогами.
— Будет уже вам, — сказала она, усмехаясь. — Покушайте лучше, что Бог послал.
Я нерешительно протянул руку. Но молодой звериный голод, проснувшийся во мне, победил все колебания. Теперь, сидя рядом, мы ели пироги с таким же рвением, с каким перед этим решали задачи.
— Нужно еще диктант написать, — сказал я Кольке, прожевывая пирог. — Есть у тебя хрестоматия?
Постепенно я входил в роль строгого репетитора.
«Сад цвел, — писал Колька под мою диктовку. — Ты сер, а я, приятель, сед…»
Мы так увлеклись работой, что не услышали, как подъехал с реки Черкес, и только когда он вошел в хату и остановился на пороге, я оторвался от книги. Черкес вошел с подленькой улыбкой, очевидно, заранее наслаждаясь моим арестантским видом, быть может, даже приготовив в уме какое-либо ядовитое приветствие. Но то, что он увидел, сбило его с толку.
— Фрол ел фасоль, — диктовал я беспристрастным голосом. — Дед был бел…
Вспотевший Колька выводил на листе бумаги кривые буквы, похожие на сено.
— Хлеб-соль ешь, — холодно диктовал я. И в перерыве между диктовкой жевал пирожок. Теперь я искоса взглянул на Черкеса, наслаждаясь его смущением.
— Тс… Тише! — зацыкала на него баба, когда он попытался было что-то сказать.
Она увлекла его за рукав в угол хаты и торопливо ему зашептала на ухо. Мне было слышно только, как Черкес растерянно крякнул. О, теперь я уже чувствовал победу.
— У змей нет ног. У пчел есть мед…
Собиравшаяся надо мной гроза постепенно рассеивалась.