Кандалы

Скиталец

Все вскочили, вышли из-за стола.

— Стреляли? В народ?

— Почему?

— Было шествие рабочих к Зимнему дворцу… шли к царю… с хоругвами… вел их какой-то священник… а в них приказано было стрелять…

— Странный священник! — пробормотал писатель. — Все это теперь отзовется по всей России.

— Началось! — после общего молчания сказал Челяк и побледнел, — раньше, чем ожидали!

— А ведь завтра у нас свои события! — Вукол развел руками. — В народном доме утром формально открытие сельскохозяйственного общества с выборами!

— А потом сход для избрания старшины на новое трехлетие! — добавил Челяк. — Боевой

день и даже скандальный, будем менять старшину, а против земского предъявим уголовные улики! Эх! Что будет!

— И вечером же в Народном доме первое представление пьесы «Бедность не порок» с моим участием! — Вукол пожал плечами.

— Зачем ты только в революцию идешь! — пошутил Клим, — ведь ты же артист!

Неулыбов махнул рукой:

— Все там будем!

— Это в тюрьме, что ли? — мрачно спросил Оферов.

— Тьфу! тьфу! — Челячиха суеверно отплюнулась через плечо.

В наружную дверь застучали. Все невольно вздрогнули.

Челяк решительными шагами направился к выходу.

— Кто там? — послышался его строгий и громкий голос.

Снаружи тихо доносился говор нескольких голосов. Скоро хозяин вернулся в сопровождении троих мужиков в дубленых полушубках с медными бляхами на груди, с длинными палками в руках, в скрипевших от мороза валенках. Это были десятские — сельская полиция.

— Уж вы нас извините! — добродушно бормотали они, — становой строго приказал… как мы, значит, наблюдатели за ним!

— Клим Иваныч! — позвал Челяк.

Клим подошел к порогу.

— Ну, вот он — целехонек, жив, здоров — чего вам еще?

— Покорно благодарим! — гудели, переминаясь, посетители. — Рази мы сами? Служба! Становой приказал беречь тебя, Клим Иваныч! Ничего не поделашь! Чтобы никуда, значит, из нашего села не отлучался… Дома-то у вас никого не оказалось, мы, значит, сюда! Грехи! Уж ты нас извини! Нам ничего больше не надо, как стало быть ты наш ссыльный и чтобы жил у нас в свое удовольствие.

— Ну, идите, идите! — подталкивал их Амос, — зря только людей беспокоите! Гости у меня нынче!

— Да видим, видим! Прощенья просим.

Наблюдатели ушли.

— Так что сани поданы! — заявил, появившись из кухни, совсем одетый Степан и подмигнул вслед ушедшим: — Наблюдатели? Эти наблюдут!

* * *

Каменное одноэтажное здание Народного дома в Кандалах, выстроенное под бесконтрольным заведованием земского начальника, стоило очень дорого, было построено плохо и походило на длинный низкий сарай: продолговатый зрительный зал со скамьями «для народа» и несколькими рядами венских стульев впереди для «чистой публики». В глубине зала была маленькая сцена для театральных представлений и общественных собраний.

Зал кишел народом в дубленых полушубках. Мужики сидели и стояли кучками, полушепотом, вполголоса разговаривали между собой. Тут же были Челяк, Оферов и Неулыбов. Вукол и Бушуев, взявшись под руку, расхаживали вдоль длинного зала, занятые оживленной беседой.

Около сцены собралась сельская интеллигенция, довольно многочисленная: два учителя министерской школы, две молоденькие учительницы, несколько учителей семинарии духовного ведомства и четыре священника, учительствовавших в той же семинарии, все светского типа: в очках, крахмальных воротничках и шелковых рясах — всех человек пятнадцать.

Дожидались появления земского начальника, старшины и писаря, чтобы начать заседание по учреждению

нового сельскохозяйственного общества, давно намеченного, но не оформленного; всем было известно, что состоит оно из трезвенников, организованных Челяком, ненавистных сельскому начальству и духовенству. Под скромным деловым названием таилась организованная крамола.

В зале стоял сдержанный гул толпы.

— Ну-с, так вот, — звучным баритоном говорил священник высокого роста, в щегольской рясе и воротничке, — я утверждаю, что не всякого писателя можно давать мужику. Мужик — это дитя, которое еще нужно воспитывать. Какое, например, влияние может оказать на него, скажем, Достоевский? Этот больной дух. Самое разлагающее. К чему все это мужику? Разве он разберется в его болезненной психологии? Помилуйте! Любя и оберегая народ, мы не дадим ему Достоевского. Но и наши антиподы — революционеры — тоже против Достоевского: это единственное, в чем мы с ними сходимся! Далее — Лев Толстой: гениальный художник, но можно ли дать мужику его «Евангелие?» Конечно, нет! И так далее. Каждая книга пишется с какой-нибудь целью! Мы направляем в народ ту литературу, которая соответствует нашим целям: против чего же тут возмущаться, когда и наши антиподы делают то же самое? О современной нам литературе и говорить не стоит! Ну, скажите, пожалуйста, что это за писатель прислан к нам? — И, понизив голос, продолжал: — Это молодой человек, который…

Между тем Челяк с посеревшим, хмурым лицом говорил Елизару:

— Ревизия прошла, а отчетность у земского оказалась в порядке: не иначе как смикитил и успел на это время пополнить перерасходы, неприятные документы уничтожить и вообще — спрятать концы в воду… Пропустили мы момент… Теперь он на выборах опять старого старшину выставит. — Елизар молча крутил пальцами пряди своей бороды.

— Смотри, мужики-то как на тебя глядят! — сказал Клим Вуколу.

Мужики действительно давно следили за ним глазами и, сбившись в кучки, оживленно толковали о чем-то. Говор их становился все яснее, гуще и громче. Слышалось имя доктора.

— Об тебе у них речь.

— Возможно! я ведь еще ни на одном большом собрании не был.

— Вукол! — крикнул кто-то, и мужики разом окружили его.

— Али не узнаешь нас? — раздавались кругом голоса. — Чай, вместе в школу-то бегали, играли вместе!

Вукол видел кругом себя бородатые, большею частью еще молодые лица. Было в этих лицах что-то истомленное, выстраданное и вместе с тем более одухотворенное, чем в лицах прежних кандалинцев. Не было прежнего благополучия, сытости и мужицкого богатства, не было и здоровья отцов, но лица были живее, нервнее, осмысленнее. Общее выражение их было такое, словно они устали страдать, устали покоряться судьбе…

Один по одному подходили, жали руку и говорили:

— Филата помнишь? Это я!

— А я Золин!

— А Микишку-то неужто не узнал?

Некоторых Вукол вспомнил и узнал, многих не мог узнать, но со всеми должен был расцеловаться и каждому рассказать о себе.

Все они были его сверстники, товарищи. Возвращаясь в родное село и боясь отчужденности и вражды мужиков, он, казалось, упустил из виду одно простое обстоятельство, что взрослые мужики, которых он знал в детстве, — суеверные, грубые, косные, относившиеся недоверчиво к таким, как он, горожанам, — давно состарились или умерли. Вместо них живут и действуют его сверстники, понятия которых заметно изменились.