Кандибобер (Смерть Анфертьева)
Шрифт:
"Она не делилась с вами своими планами, надеждами на будущее?"
"Делилась".
"И что же?"
"Ее надежды никоим образом не касались ни Сейфа, ни его содержимого", - веско произнес Анфертьев и мгновенно перенесся из кабинета Следователя на вздрагивающий мост, к гостинице, в которой на следующую ночь он останется у Светы. Купив в соседнем гастрономе бутылку коньяка, кулек яблок и коробку конфет, они ещё засветло уединятся в номере. И проснутся одновременно, когда на проспекте громыхнет в темноте первый, пустой ещё трамвай, и Вадим Кузьмич почувствует губами на щеках Светы слезы - что-то приснилось ей, грустное и безнадежное. Но что именно, она не сказала. А может быть, не смогла вспомнить.
Вернулись.
Первым
Летели в темноте. Рассвело, когда самолет уже шел на посадку во Внукове.
Взяли такси. Всю дорогу молчали.
Безоглядной радости не было. В душе какая-то смятость, подавленность. И такое чувство, будто тайна, так долго волновавшая, оказалась дешевым розыгрышем.
– Как тебе Запорожье?
– наконец спросил Анфертьев, когда они уже мчались по Садовому кольцу.
– Ничего город. Вполне.
– Не жалеешь?
– Не знаю, - она положила руку на его ладонь.
– Пока не знаю... Как-то пустовато. Но это пройдет.
– Я выйду раньше.
– Все в порядке, Вадим, - она сжала его ладонь.
– Все в порядке. Просто я должна прийти в себя. Да и тебе это не помешает, - она участливо взглянула на него.
– Похоже на то, - усмехнулся Анфертьев.
– Остановите здесь, Анфертьев тронул водителя за плечо, когда машина приблизилась к подземному переходу, над которым бледным факелом светилась буква М. Выйдя, он резко захлопнул дверь и, не оглядываясь, сбежал вниз по ступенькам. Москвичи торопились навстречу, обгоняли, толкали, но Анфертьев ничего не замечал. Откуда-то из-под земли доносилось нарастающее завывание поездов, у автоматов уже звонили, эскалатор бежал вниз, резиновые перила вздрагивали, двери вагонов хлопали мягко и необратимо, в черном стекле вагона отражался всклокоченный тип в светлом плаще с поднятым воротником.
Он всматривался в свое отражение, словно видел его впервые после долгой болезни.
Потом глаза у типа стали пусты, он потерял интерес к своему отражению и отвернулся, прижавшись спиной к двери.
"Не передумал?" - спросил его Автор.
"Нет. Не передумал".
"И тебя не остановит эта поездка?"
"А почему она должна меня остановить?"
"Но жизнь вроде стала интереснее. Теперь у тебя нет надобности воображать себя тем, кем ты на самом деле не являешься. Нет нужды мечтать о любви с красивой девушкой - это сбылось. Причем сбылось так удачно, как редко бывает у людей, - ничто не оборвалось, не кончилось. Будет продолжение. Чего тебе еще?
Неужели ты рассчитываешь выйти сухим из воды? Так не бывает. Есть старый закон, пришло время сказать о нем - преступление себя не окупает".
"Это не закон. Это назидательность, придуманная для острастки слабаков".
"О, как далеко ты зашел. Тебе нужны деньги?"
"Может быть, деньги. Не знаю. Я хочу жить иначе".
"Живи иначе. При чем здесь деньги?"
"Я почти ничем не рискую".
"Ты рискуешь всем. Ты изменишь свою жизнь, но не в лучшую сторону. Лучше не бывает. Когда-нибудь ты поймешь, что лучше не бывает. Тебе никогда не будет лучше".
"Неужели попадусь?"
"Это не имеет значения. Ты сумеешь открыть Сейф и снова закрыть его, ты можешь взять там деньги, можешь их не брать, но это все пустяки. Ты не управишься с деньгами. Их не зря хранят в бронированных ящиках. Думаешь, это их оберегают? Нет. Оберегают людей. Как от радиации".
"Авось", - и Анфертьев начал протискиваться к выходу.
Надеяться на праздник нельзя, думал Анфертьев, стоя на переполненном эскалаторе, держась за липкие перила и глядя в глаза тысячам людей, проносящихся мимо него вниз, в подземелье. Люди были сонные, хмурые, все ещё в смутных ощущениях ночи. Надеяться на праздник нельзя, ждать его бесполезно, быть уверенным в нем - глупо. Праздник может быть только неожиданным, как с ясного неба, как летняя гроза - в грохоте грома, в сверкании молний, навалится, промочит до нитки, пронзит тысячами
Праздник - слишком своенравное существо, чтобы пытаться приблизиться к нему. Он может прийти только сам - со случайно найденным на свалке утюгом, письмом от друга, улыбкой незнакомой девушки, упругим подберезовиком, издательским договором, на который давно перестал надеяться. Впрочем, последнее слово Автор добавил, больше имея в виду себя, нежели бедного Анфертьева.
Глядя на проносящихся мимо людей, по привычке пытаясь заглянуть в их лица, понять и ощутить настроение каждого и страшно уставая от этого, Анфертьев думал о том, что где-то рядом вот так же неудержимо несется другая жизнь, может быть, опережая его на час или отставая на минуту, и в той жизни существовал другой Анфертьев, он жил там легко и сильно, увлекаясь, страдая, побеждая. Вадим Кузьмич, отец Таньки и муж Натальи Михайловны, полагал, что у него есть возможность соединиться с тем праздничным Анфертьевым, вернее, стать им. Он не знал, как это произойдет, какие превращения должны случиться, что должно рухнуть, что возникнуть, но был уверен, что такое возможно. Надо только пройти через Сейф...
Выйдя на "Электрозаводской", Анфертьев почему-то задержался у газетной витрины. Вначале он не понял, что его остановило, осмотрел газетные листы подробнее и наконец увидел присобаченный к сводке метеоцентра маленький снимок - мокрый асфальт, в котором отражались дома, а на первом плане девушка с зонтиком, перебегающая через лужу. Это была Света, он снял её как-то осенью. Дали снимок только сейчас, весной, размером со спичечный коробок, даже не указав фамилии автора. Снимок получился неважно - детали пропали, отражение в мокром асфальте смазано, Свету, конечно, не узнать... Анфертьев надеялся, что его дадут как фотоэтюд, на трех, а то и на четырех колонках, а тут - одна колонка, да и подрезали безжалостно. Получилась маленькая заставка к завтрашнему дождю.
Анфертьев вошел и позвонил ответственному секретарю.
– А!
– закричал тот обрадованно.
– Видел? Дали тебя, старик, наконец!
Поздравляю! С тебя причитается!
– Спасибо, - вяло поблагодарил Анфертьев.
– А что производственные?
– Слушай! Стоял целый репортаж, три снимка! Но, оказывается, вы план завалили! Сняли прямо из полосы, старик! Я не виноват. Если квартал хорошо закончите, снова поставлю! Привет Подчуфарину!
Повесив трубку, Анфертьев постоял в будке и, лишь когда кто-то резко постучал монетой по стеклу, вышел, пересек дорогу и направился к аптеке.
Потолкавшись у витрин, Вадим Кузьмич увидел то, что искал. Перчатки имели какой-то отвратный желтоватый цвет, были пересыпаны белесым порошком, упаковка у них тоже был неопрятная - пересохшая бумага, склеенная в длинный рвущийся конверт. Анфертьев заплатил в кассу тридцать шесть копеек, взял конверт, сунул в карман плаща и не мешкая направился к заводу, при каждом шаге чувствуя у сердца неприятное сухое шуршание.
В планах Анфертьева большое значение имела странная на первый взгляд привычка заместителя Бориса Борисовича Квардакова: входя в кабинет, он вешал свой пиджак на спинку стула, оставаясь в рубашке и при широком уродливом галстуке, какие были в моде лет десять назад. Поскольку неотложных дел на заводе у Квардакова не находилось, он стремился создавать хотя бы видимость занятости, а когда человек, сбросив пиджак, закатав рукава и пустив галстук по ветру, с кем-то громко здоровается, интересуется здоровьем, курит или рассказывает анекдоты, то этого вполне достаточно. Люди неискушенные искренне полагали, что только благодаря Квардаков здесь что-то двигается и делается.