Канонир
Шрифт:
Должен заметить, что меня приятно удивила организация лагеря и быта. Взять хотя бы медиков.
У них — свои фуры, палатка и отличные инструменты. У нас — кого только нет в обозе — менялы, маркитанты, купцы, а лекари — от травников до зубодёров, а вот хирургов нет. Того специалиста, кто более всего нужен в воюющей армии — нет. И не скоро будет. Насколько я помню историю, впервые всерьёз взялся за медицинскую службу в армии Николай Пирогов — умелый организатор и великолепный хирург и анатом, положивший начало военно–полевой хирургии, спасший много жизней защитников Севастополя на Крымской войне, значительно
Пока не было раненых, я знакомился с инструментами, предоперационной подготовкой увечных — чем обезболивают, чем и как обеззараживают инструмент и рану. И вот здесь я очень удивился. Хвалёные шведские медики лишь стерилизовали инструменты над огнём, а кожу перед операцией ничем не обрабатывали. Для меня это был шок.
Я поинтересовался, а много ли нагноений бывает?
— Хватает, — нехотя признал Якоб. — И гангрена не обходит стороной. Ампутируем руку или ногу, а если на живот перекинется — раненый умирает.
Я принялся рассказывать об инфекциях, о стерилизации инструментов, обеззараживании кожи. Якоб лишь усмехнулся:
— Если чего-то нельзя увидеть, то этого не существует. Хочешь лечить так, как привык в лапотной России, — лечи, а меня учить и рассказывать небылицы не надо.
Ну и бог с тобой. Время всё поставит на свои места.
А дня через два в полевой лазарет начали поступать раненые — не один, не два — везли целыми повозками. Видимо, шли жестокие бои.
Якоб поступал по–простому: кого первого принесли, того и осматривал и лечил. Я же сделал по–другому — так, как учили в институте. Обошёл фуру, быстро осмотрел раны. Самого тяжёлого, с серьёзными ранениями, велел положить на стол в первую очередь. Дал раненому опия, разрезал и бросил на землю мундир, тщательно обтёр будущее операционное поле самогоном. Оперировал своими инструментами — я к ним привык. Закончив операцию, перевязал. Воина унесли.
Я указал на второго, затем на третьего. Дело пошло. Шведы, что привезли раненых, уже знали, что я русский, но враждебности не проявляли и слушались беспрекословно. Ледок настороженности к чужому врачу, ощущавшийся вначале, быстро таял.
Наступил полдень. Якоб бросил работу, хотя раненые ещё были, вымыл руки и сказал:
— Хватит работать, пора обедать.
— А как же раненые?
— Полдня ждали, подождут ещё. Я устал, хочу есть, надо немного перевести дух.
Хотя он оперировал за соседним столом, но мы оба поглядывали, что делает другой. Он — чтобы убедиться, что я умею делать, я же в свою очередь хотел оценить его уровень. Если я старался выполнить операцию, пытаясь сохранить руку или ногу, то Якоб обращался с ранеными более жёстко — ампутировал по суставу руку или ногу, бинтовал — следующий… Э, брат–коллега, это халтура. Раненых он обработал больше, чем я, но я не отрезал ни одной руки или ноги.
Якоб вопросительно глянул на меня и ушёл. Я же продолжал работу.
К тому моменту, когда сытый Якоб, довольно улыбаясь, вернулся, я закончил работу. Со стола после операции снимали последнего раненого.
— Ты так быстро справился? Очень хорошо. У нас есть повод выпить за твой первый рабочий день.
Мы прошли в его палатку. Якоб достал кувшин вина, кружки. Не спеша, за разговорами об операциях, мы его выпили.
— Пойду посмотрю раненых, — поднялся
Якоб сильно удивился:
— Чего их смотреть? Отрезанную ногу ведь не вернёшь?
— А если осложнения, у кого-нибудь кровь не останавливается?
— Значит, так угодно Господу.
Якоб перекрестился на католический манер — двумя пальцами и слева направо.
Я всё-таки пошёл и осмотрел оперированных мною раненых. Меня так учили, и я всегда так делал. Это — залог раннего обнаружения осложнений, можно сказать — позволяет увидеть нарождающуюся проблему в зародыше.
Ещё больше удивились раненые — у них так не было принято. Лежали они в деревянных избах, их покормили, как было положено в армии. Но вот санитара, чтобы принести воды, помочь раненому сходить в туалет — не было.
Я пошёл к Якобу, просить, чтобы нам выделили одного человека по уходу за ранеными.
— Да что ты такое говоришь? Здесь армия, а не госпиталь монашек–кармелиток. Может — им ещё и шлюх привезти? Даже не заикайся.
Ну и чёрт с тобой, пойду к начальству повыше.
Я направился к штабной избе. Часовой у двери преградил дорогу, русского языка он не знал, как и я шведского. Услышав мои препирательства, выглянул в окно офицер, что разговаривал со мною утром после пленения.
— В чём дело?
Я объяснил суть.
— Да, это неплохо. Я распоряжусь выделять каждый день по солдату для выполнения работы. Это всё?
— Да.
— Меня зовут Шенберг. Спокойной ночи.
А утром всё началось снова. Поговорить бы с ранеными, узнать — где сейчас идут бои, может быть — и не так далеко.
Оперировал я почти до вечера, Якоб же снова сделал обеденный перерыв. Когда я с трудом разогнул занемевшую спину, у входа раздалось осторожное покашливание.
Я обернулся. У входа в палатку стоял швед из легкораненых. Он держал в руке миску, с горкой наполненную кашей, и кувшин.
— Кушать!
Я кивнул, вымыл руки и с большим аппетитом поел. Ещё бы и хлеба, но шведы его почти не употребляли. Всё, теперь — спать, нет сил. Я добрёл до своей постели и рухнул на матрас, набитый соломой.
Мне показалось, что ночь пролетела в одно мгновение.
С утра было затишье, раненые пока не поступали, и я пошёл к реке. Надо бы и помыться, и одежонку сполоснуть. Тут же за мной пошёл швед с мушкетом. Я выстирал одежды, помылся сам. Эх, в баньку бы.
Швед стоял на берегу с безразличным видом и, когда я управился с туалетом, сопроводил меня в лагерь. А может — прибить его, переодеться в его форму и — к своим? Только где эти свои? В какую сторону идти? Наткнусь на шведский патруль, а языка не знаю — повесят без разборок. У сопровождавшего меня шведа только мушкет, даже сабли нет, стало быть — из пехоты. Нет, пока повременю.
Ещё два дня я работал как проклятый. Не знаю как, но видимо сработала солдатская «почта». Раненные в конечности просились ко мне, боясь попасть под нож к Якобу. И получалось так, что Якоб оперировал легкораненых, тогда как я — тяжёлых. Он, посвистывая, ходил на обед, я же к вечеру с трудом разгибал спину. Но воины всё подмечали и к концу работы всегда приносили мне горячую еду и пиво, часто добывали вино.
Как-то при встрече в лагере с Шенбергом он заметил, что я пользуюсь доверием и уважением раненых. Потом спросил: