Канун

Андреев Василий Михайлович

Комроты остановился, кашлянул, сделал два шага назад, скомандовал:

— Смирно!

Шеренга застыла.

— Налево! Ать, два!

Горнист затрубил.

Третий взвод возвращался в казарму.

5

Начальник полковой музыкантской команды Любимов сдержал обещание — дал оркестр для митинга в городском театре.

Спектакли ставились бесплатно для военных и детворы, с взрослых вольных взималась грошовая плата. Но, попросясь, мог и взрослый без денег пройти в театр. Красноармейцы,

дежурившие у входа, обычно пропускали безбилетных.

Шестнадцатая рота всегда присутствовала на спектаклях. Кадровый ее состав и даже штрафники считались или, во всяком случае, считали себя почетными зрителями.

На это имелись основания: театр многим был обязан шестнадцатой роте. Она отремонтировала театр, из штрафников были театральные рабочие — плотники, уборщики и монтер, кудрявый злостный дезертир, называвший себя электриком; из штрафников же набирались статисты, изображавшие толпу, солдат и т. д.

Пьесы ставились фронтовые, с битвами, расстрелами. Во время хода действий неумолчно гремели выстрелы, одиночные и пачками.

Первое время стрельба в театре тревожила живущих в ближайших домах людей, но скоро жители привыкли к стрельбе и, заслыша ее, говорили:

— Спектакль начался.

Городская публика охотно посещала театр, когда даже не было постановок, а происходили только митинги.

Теперь у входа в театр и на стенах близлежащих домов пестрели аляповатые афиши работы штрафника Сашки Пухова, «художника от слова „худо“», как его называл комроты шестнадцать; вообще же Пухов был известен даже за стенами ротной казармы под прозвищем «малохольного».

Афиши вещали: «В воскресенье, 16 мая с. г., в городском театре состоится концерт силами красноармейцев стрелкового запполка N-ской армии. Играет духовой оркестр. Перед концертом — митинг».

Внизу малохольный Пухов счел нужным приписать: «После митинга — концерт». И поставил три восклицательных знака: красный, зеленый и фиолетовый.

За полчаса до митинга оркестр, расположась у театра, привлекал публику музыкой; с улицы неслись пение и свист красноармейцев, направлявшихся под командой в театр.

Театр помещался в здании бывшего манежа, который мог вместить половину населения городка.

Поиграв несколько песен, музыканты прошли в театр. Прошла шестнадцатая рота, стала набираться вольная публика.

Оркестр — уже перед сценой — играл вальс. Несколько пар закружилось в некотором отдалении от мест для публики, по усыпанному песком манежу. Клубилась пыль, поднятая танцующими. Тут же кучка мальчишек, хохоча и визжа от восторга, наблюдала за неравной борьбой тщедушного парня с здоровенным мальчуганом — штрафника Прыгунова с Прошкой.

Но вот музыка смолкла. Поднялся занавес. Парочки прекратили танцы, стали занимать места. Прошка очищал вываленного им в песке Прыгунова и говорил с досадливым сожалением:

— Силенка

комариная, а завсегда лезешь. Скажи спасибо, что я добрый. Другой бы не дал пощады.

Мальчишки оставили борцов, уже не представлявших для них интереса, и поспешили к сцене, перестреливаясь сухими головками вобл.

Посреди сцены, за столом, обтянутым кумачом, сидело четверо военных. Из них публика знала двоих: командира и комиссара шестнадцатой роты.

Командир поднялся, опираясь руками о стол, произнес глуховато, но внятно:

— Митинг шестнадцатой штрафной роты стрелкового запполка N-ской армии считаю открытым. Слово имеет комиссар вышеизложенной роты товарищ Нухнат.

Нухнат только накануне вернулся из отпуска. Это был молодой красивый блондин с глазами небесного цвета.

Из-за цвета волос и глаз комиссара многие не верили в его еврейское происхождение, а штрафник Рубашкин прямо утверждал, что Нухнат — сын попа из Великих Лук.

Но Рубашкин слыл за несусветного враля, и над ним смеялись.

Комиссар Нухнат был хорошим оратором и обладал необычайно сильным голосом. Когда голос его гремел на митингах, не верилось, что говорит этот низкорослый, с узкой, почти детской грудью человек.

И теперь гремящая речь комиссара была покрыта рукоплесканиями; кричали «браво», а чей-то восторженный женский голосок крикнул «бис».

Комиссар пользовался расположением и симпатией женщин; получал массу писем от влюбленных в него незнакомок.

Сперва вскрывал письма и рвал их не читая, а потом стал рвать не вскрывая, уже по почеркам определяя, что корреспонденция не деловая и ему не нужная.

Сейчас, когда комиссар кончил говорить и, спеша на другой митинг, спрыгнул со сцены, к нему подошел мальчик и, краснея, подал маленькую записку.

— От кого? — спросил комиссар, не принимая записки.

— От тетеньки, — прошептал мальчик и стал совсем пунцовым.

— От родной?

— Нет… От чужой.

Комиссар погладил мальчика по плечу:

— Отнеси обратно! И никогда не служи вестовым у тетенек, даже у родных. Понял?

Мальчик надвинул на глаза кепку и убежал, окончательно пристыженный.

А на сцене уже расхаживал комроты шестнадцать, сжимая в руке фуражку, остановился, заговорил глуховато:

— Товарищи! Моя речь будет немногосложна. Я только постараюсь обрисовать наглядную картину, как относятся некоторые элементы к текущим событиям дня. Вам небезызвестно, товарищи, что сейчас наши геройские красные части бьются, как львы, с белыми бандами. И вот у тот момент, когда рабоче-крестьянская Красная Армия с беззаветной храбростью отражает натиск врагов и бьет золотопогонную сволочь, у этот исторический момент, товарищи, существуют у нашей республике такие позорные типы, каких нельзя отнести ко львам, а, наоборот, к зайцам.