Канун

Андреев Василий Михайлович

Комроты обвел вспыхнувшими глазами первые ряды, где сидели штрафники.

— Котельников! — крикнул он гневным голосом. — Фролкин.

С первой скамейки быстро, один за другим, поднялись двое штрафников, а комроты так же гневно выкрикнул еще несколько фамилий, затем, взмахнув зажатой в руке фуражкой, скомандовал:

— Марш сюда!

Когда же вызванные штрафники появились на сцене, комроты выстроил их в шеренгу лицом к зрителям.

Отступив на шаг от шеренги, заговорил снова, и голос его зазвучал почти исступленно:

— Товарищи!

У то время, когда невообразимые поля Советской России орошаются драгоценной кровью рабочих и крестьян, у то время этот заячий элемент забился под ракитовый куст. Мало того! Даже здесь, у тылу, у красной шестнадцатой, этот элемент продолжает лежать под тем же ракитовым кустом. Короче говоря, саботирует у работе. Глядите усе! Запомните позорные имена и гнусные личности этих пресловутых дезертиров фронта и труда. Позор им, товарищи!

— Позор! — отозвались в публике.

— Позор! — подхватили мальчишки и пронзили воздух свистом.

Штрафники на сцене стояли неподвижно, опустив глаза. Головы они держали прямо, как полагалось по команде «смирно».

6

Немногосложная, как назвал свою митинговую речь комроты шестнадцать, произвела на штрафников желательное действие.

На другой день после митинга командиры всех трех штрафных взводов отмечали в докладах старательность штрафников в работе.

— Усе старались? — спрашивал комроты каждого комвзвода. — И эти… пресловутые?

— И пресловутые, — отвечали взводные командиры.

В следующие дни комроты, присутствуя на работах, убедился, что все без исключения штрафники честно трудятся, а отпетый из отпетых лентяев Фролкин работал даже особенно ретиво, хотя не то с досадой, не то с озлоблением: катя нагруженную булыжниками тачку, ругался на нее, как извозчик на ленивую лошадь; сваливая камни в кучу, сердито плевал на них, но не отдыхал, не закуривал, а поспешно катил тачку за новым грузом.

Комроты похвалил Фролкина. Тот поднял на него глаза цвета жидкого кофе и глубоко вздохнул, виновато разводя руками.

— Что ж делать, товарищ командир? Приходится стараться. А не то вы, чего доброго, опять, как в воскресенье, начнете крыть всенародно. Ведь готовы мы были сквозь землю провалиться от позора.

— Будете работать, как полагается, то всенародно смою с вас позор, — торжественно произнес комроты и добавил, уже весело усмехаясь: — И не потребуется тогда у землю проваливаться. А главное, кто будет честно работать — скорее попадет у четвертый взвод, станет свободным гражданином. В свободное от занятий время иди куда хочешь, хоть к дивчине на свиданье, хоть у столовую пить чай с чайным ромом.

— Чайный ром — штука приятная, даром что на сахарине, — сказал Фролкин. — Да и любовь закрутить с хорошей девицей — дело не пыльное. Как в четвертый взвод попаду — обязательно закручу. Одежа у меня приличная: френч и галифе. Побреюсь, куплю на рынке папирос, а то самую что ни на есть гавайскую сигару — ни одна девица не устоит. Я уже знаю.

Кругом

засмеялись, а Фролкин, поплевав на ладони, решительно взялся за тачку.

Два послеобеденных часа в роте — отдых. Можно спать, заниматься чем хочешь. Большинство обычно спало, остальные проводили время в разговорах.

Теперь, в дни после митинга, спящих в часы отдыха было мало. Многие толковали о речи комроты, о том, что из шестнадцатой никогда не выберешься.

Особенно волновался первый взвод, кроме Фролкина, уверенно твердившего:

— Ничего. В два счета доберусь до четвертого взвода.

— Ну и попадешь на фронт, — угрюмо басил Котельников, соратник Фролкина по дезертирству.

— Все будем там, — беззаботно отвечал Фролкин. — Такова судьба красноармейская. Да и что такое фронт? Ничего особенного. Я на фронте не скучал, сам, Котельников, знаешь.

— Ты от веселья и пятки, значит, смазал, — смеялись штрафники.

— Я пахать ударил домой.

— А теперь косить самая пора.

— А вы все-то из-за чего бегали?

Этот вопрос Фролкина всех поставил в тупик. Замолчали, тихонько посмеиваясь.

— Кто из-за чего, — наконец пробормотал один из штрафников, а другой, недавно прибывший в роту, Панюшин по фамилии, по кличке Бес, задумчиво сказал:

— Я так из-за любви с фронта смылся.

— Ишь ты! — засмеялись кругом. — Бес — так бес и есть.

— Соскучился по девочке, — не смущаясь, продолжал Бес. — Да… Из-за нее и дезертировал. А не от страха, нет. Я фронта не боюсь. И ничего не боюсь.

— Все мы храбрецы до первого выстрела, — пробасил угрюмый Котельников. — В бою-то бывал когда, Бес?

— Несколько раз.

— И не боялся?

— Видите, братцы, что я вам скажу, — сказал Бес, обводя всех серыми задумчивыми глазами. — Страха этого я правда никогда в бою не чувствовал. Хотите верьте, хотите — нет. Лежишь в цепи, стреляешь, и если неприятеля видно, то вся дума только о том, как бы не промазать, на мушку которого взять. А когда противник далеко и евонная артиллерия бьет, скажем, по цепи, тогда иной раз и о смерти подумаешь, но только не страшно станет, а вроде обидно. «Тю, бес, — думаешь в своей голове, — бьют тебя, угробить могут, а ты, бес возьми, не можешь соответствовать, потому — нету видимой цели».

— Это верно, — согласился Фролкин, — лежать дураком под снарядами — тошно. И злоба такая берет, не дай бог. Я один раз, вот Котельников знает, рукав гимнастерки зубами порвал.

— Да, обидно бывает, — продолжал Бес, — но опять же, братцы, если вникнуть в дело умственно, с сознанием, то поймешь, что не напрасно же в цепи лежишь под артиллерийским обстрелом. Испугайся снарядов, отступи — этого только врагу и надо. Из-за этого он и снарядов столько тратит. Так вот, братцы, — многозначительно поднял Бес палец вверх, — тут и думаешь: «Крой, бес, все равно не отступим. И ежели помрем, так на деле, а не зря». Подумаешь так — и обиды никакой уже не чувствуешь. Спокойнее станет.