Канун

Андреев Василий Михайлович

— А в атаку-то ходил? — снова задал вопрос Котельников.

Глаза Беса повеселели.

— Атака! Атака, брат, чудесная штука! В атаку идешь — во! — Он крепко сжал кулаки, лицо его побагровело. — Во, бес! Все в тебе играет, каждая жилка трепещет от радости, от веселья. Ноги земли не чуют — идешь как по воздуху. Душа поет. Ну, будто великий праздник!

— А Бес верно говорит, — сказал штрафник Сухоруков. — Атака — дело большое. И большую радость она дает. Я ходил в атаку на Плесецкой, на архангельском фронте, несколько раз ходил. И каждый раз как двинемся — такая радость охватит, что сам потом дивишься: отчего, мол, это?

Кажется — ведь в решительный бой идешь, смерти в глаза смотришь, а чувство такое, что будто, как вот Бес говорит, великий праздник встречаешь.

Сухоруков замолчал. И все молчали, задумались.

— Да, — вздохнул Фролкин, — надо добиваться четвертого взвода. Фронт — так фронт. Люди воюют, а мы, выходит, хуже их. «Заячий элемент», как говорит командир. Позорное прозвание, а ничего не сделаешь — заслужили такую марку. Нет, ребята, надо выбираться из позора, на ноги подняться.

Ему никто не возражал.

7

От туч, закрывших небо, было тревожно-сумрачно, как бывает перед грозой.

В растворенное окно канцелярии шестнадцатой роты тянуло влажной прохладой, предвещавшей дождь.

Срочных дел в канцелярии не было.

Комроты писал письмо, комиссар читал газету, переписчик — книгу. Прошка ловил мух, ползавших по столу вяло, полусонно, как всегда перед грозой.

Тимошин закрыл книгу, потянулся:

— Неважные стишата.

— Чьи? — спросил комиссар, не отводя глаз от газеты.

— Мея.

Прошка улыбнулся смешному слову: «Мея».

— Сравнить его стихи со стихами Пушкина — какая огромная разница! — сказал Тимошин.

Он любил декламировать отрывки из «Евгения Онегина», которого знал наизусть почти всего. И теперь он прочел вслух строфы две-три из Мея, а затем для сравнения начал читать на память из Пушкина, предварительно спросив командира и комиссара:

— Я не помешаю?

— Крой на здоровье, — ответил комроты.

Комиссар отложил газету, Прошка перестал ловить мух и, раскрыв рот, приготовился слушать.

Его всегда интересовало и поражало, как Тимошин может говорить складно без книги. К тому же нередко попадались смешные выражения и слова, а смешное Прошку забавляло.

Но на этот раз декламация Тимошина сорвалась.

Он складно сказал о каком-то дяде, наверно глупом человеке, который что-то «лучше выдумать не мог», но вдруг ветер сильно хлопнул рамой. Комроты выругался. Глухо проворчал вдалеке гром, забарабанил по стеклам дождь.

Тимошин откашлялся, хотел продолжать прерванное чтение, но в канцелярию вошел красноармеец, а за ним другой, с винтовкой — арестованный и конвоир.

Конвоир подал Тимошину бумагу, достал из-за пазухи смятую тетрадь.

— Расписаться надо.

— Откуда? — спросил Тимошин.

— Из тринадцатой роты.

Тимошин расписался в тетради. Конвоир ушел.

— Что там? Прочитай! — сказал комроты.

Тимошин стал читать бумагу:

— Командиру шестнадцатой штрафной роты стрелкового запполка N-ской армии — препроводительная записка.

Эти строки он пробормотал быстро, дальше стал читать медленно и отчетливо:

— Препровождается во вверенную вам роту стрелок второго взвода тринадцатой роты Сверчков Никита, отказавшийся взять оружие как баптист.

— Кто такой? — спросил комроты.

— Баптисты — религиозные сектанты, — сказал комиссар.

— Ты — Сверчков Никита? — обратился комроты к красноармейцу.

— Да, —

ответил тот.

— Баптист?

— Я толстовец, — сказал красноармеец, как бы с некоторой обидой.

— А это еще что за плешь? — оглядел комроты всех, но ответил сам Сверчков.

— Толстовец — значит, тот, кто следует учению писателя и философа Льва Толстого.

— Значит, живешь по его уставу?

— Стараюсь так жить, — вздохнул Сверчков, словно ему тяжело было следовать толстовскому учению.

— Непротивление злу, смирение, прощение обид, нанесенных людьми, — гвоздь религиозной философии Толстого, — сказал комиссар.

Сумрачную комнату ярко осветила молния, бухнул громовой удар, похожий на ружейный залп, хлынул дождь.

— Бог орудует, — кивнул на окно комроты, — как думаешь, Сверчков Никита?

— Электричество, — ответил тот.

— А может, Илья-пророк?

Нездоровой белизны лицо Сверчкова, одутловатое, опушенное кудрявой мягкой растительностью, напоминало лицо монаха.

И заговорил он по-монашески: монотонно и гнусаво.

— Духовенство старалось представить господа карающим грозным существом, тогда как он любвеобилен и кроток. Бог есть любовь, сказал Иоанн Богослов.

— Оставим разговоры на любовные темы, — сухо произнес комроты, свертывая неуклюжую толстую цигарку, — скажи лучше вот что, Сверчков Никита. Согласно препроводительной записке комроты тринадцать, ты отказался узять винтовку как баптист. Так?

Сверчков кисло улыбнулся.

— Командир тринадцатой роты, куда я был переведен из полковой пекарни, назвал меня баптистом за отказ взять оружие. Я сказал ему, что я толстовец, а он говорит: «Никаких толстовцев нет, а существуют вредные секты: скопцы и баптисты. Скопцом ты быть не можешь, потому что у тебя есть жена; стало быть, ты баптист, и никаких гвоздей». Я не стал с ним спорить, а он так и написал, что я баптист. А я баптистом никогда не был. Я толстовец.

— Баптисты, толстовцы и разные твои скопцы — одна плешь, — недовольно махнул рукою комроты, — все дело твое в том, что ты не согласен иметь винтовку. Тут черным по белому сказано о тебе: «отказавший узять оружие». Вот! Я же тебе скажу следующее: какая там у тебя программа — толстовская или скопцовская, — здесь, у шестнадцатой роте, безразлично: должен работать — и никаких. Винтовки не получишь, дадут тебе лопату или киркомотыгу вообще, что полагается. И действуй! Только не саботируй! Вы, толстовцы да скопцы, словом — попы разных мастей, — большие лодыри, саботажники. Вам бы только лежать на боку да мечтать о боге и о своей дурацкой божественной программе.

Он взял со стола препроводительную Сверчкова и, дав ее Прошке, сказал сердито:

— Отведи его преподобие толстовца Сверчкова Никиту у первый взвод.

Прошка расплылся в улыбке от «его преподобия» и сказал Сверчкову:

— Пойдем, преподобный.

По уходе Сверчкова комроты, продолжая волноваться, говорил комиссару:

— Еще плешь на нашу голову. Начнет этот поп наставлять штрафников на божественное. Ты, товарищ Нухнат, постарайся выявить сущность подобного элемента: насколько он вреден для советской власти, для рабоче-крестьянской Красной Армии. В общем, разбери по косточкам этого пресловутого толстовца. Я насчет религии, сам знаешь, ни в зуб ногой, а ты по божеству — мастер. Ты любого попа у щель загонишь и с Библией, и с «Часами», или как там называется ихняя литература.