Капитан флагмана
Шрифт:
Здесь они остановились в чистенькой гостинице. Только приехали, как зарядил дождь. Лил почти сутки беспрерывно. Из окон видны были высокая колокольня старого монастыря и горы, едва различимые сквозь густую сетку дождя. На второй день небо очистилось, выглянуло солнце. Было очень тепло и душно. И ветер с моря не уменьшал этой духоты – тянуло теплом и влагой. Потом и этот ветер стих. Запах моря, который преобладал над всеми другими, исчез. Все окрест заполнилось густыми ароматами зелени, одуряюще пахли олеандры, неестественно большие, густо осыпанные гроздьями цветов.
Они позавтракали, осмотрели монастырь, старинные фрески. Взобрались на колокольню, где совсем недавно, видно, поставили новую деревянную лестницу. Полюбовались отсюда
По узкой тропинке они добрались до основания этой горы. Она возвышалась теперь прямо перед ними, поросшая невысокими деревьями и густым кустарником. Должно быть, где-то совсем рядом была дорога на эту гору. Но до вершины, казалось, – рукой подать. Да и склон пологий.
– Давай прямо пойдем, – предложила Валентина.
– Осилишь?
– Я-то? – спросила она вызывающе. – Это не гора, а холм.
Ему не понравилось ее ухарство. Он знал, как нелегко будет взбираться на этот «холм». Однако согласился.
– Ладно, пойдем. Но только, чур, не скулить.
– Это я стану скулить? – и она решительно свернула с тропинки.
Он пошел следом. Склон оказался крутоват. Земля разбухла от дождя и уходила из-под ног. Валентина сначала держалась молодцом. Она энергично цеплялась за кусты, подтягивалась на руках, уверенно ставила ногу то на выступ камня, то на кочку, то на корневище. Они карабкались и карабкались, а вершина, казалось, оставалась на том же месте. Близко, а не достать. Прошло минут двадцать, и Валентина выдохлась. Он видел, как ноги ее все чаще и чаще соскальзывают. От начальной уверенности не осталось и следа. Чувствовалось, что еще немного – и она сдаст. В душе он радовался этому. Ему хотелось, чтобы она сдала как можно скорее. Потом, вспоминая эти минуты, ему было нестерпимо стыдно, но тогда… Вот она опять поскользнулась и вдруг стала с какой-то панической торопливостью нащупывать опору для ноги. Зацепилась носком о корневище кустарника. Тонкая, красиво очерченная нога ее дрожала мелкой дрожью. Он чувствовал, что мышцы ее напряжены до предела. И вдруг он увидел ее всю – тело тонкое, удивительно пластичное, в каком-то трогательном, очень женственном изгибе, ее лицо, большие глаза, переполненные страхом и беспомощностью, – и ему вдруг стало невероятно жаль ее. Именно за эту женскую беспомощность. Беспомощность и страх, которые чувствовались сейчас не только в прерывистом дыхании, не только в глазах и в полуоткрытом рте, но и во всей фигуре.
– Ну, как? – спросил он.
– Я не могу больше, – прошептала она. – Я сейчас сорвусь. Тебе тоже плохо?
– Плохо, – не то хмыкнул, не то вздохнул Тарас.
– Это я затащила тебя сюда. Это я, дура, затащила тебя. У тебя же нога раненая.
– Держись, – улыбнулся Тарас. – Я сейчас помогу тебе. Здесь уже совсем недалеко. Я сейчас помогу тебе.
Он легко подтянулся на руках, поравнялся с ней, уперся ногой в толстую корягу.
– Иди ко мне, – произнес он с улыбкой. – Да не бойся ты, глупенькая. Вот так… Отдохни немного… Вообще ты держалась молодцом. Я даже не думал, что ты сможешь так. Упрись ногой о тот камень: он совсем рядом. Вот так!.. Отдохни.
Она прильнула к нему. Он прижал ее к себе, мокрую, беспомощную, измазанную, дрожащую от усталости.
– Что бы я делала без тебя? – прошептала она, и в голосе ее прозвенели слезы.
– Вот такой ты мне больше нравишься, – сказал он.
– Какой «такой»?
– Беспомощной девчонкой. Терпеть не могу, когда ты корчишь из себя сорванца.
Они отдохнули. Он помог ей взобраться на вершину. До нее и в самом деле оставалось немного. А наверху все было залито каким-то особенно мягким светом. Над головой плыли спокойные облака. Щебетали птицы. Неподалеку стоял стог сена. Тарас разворошил его, и она, вся промокшая, усталая до изнеможения, опустилась на эту сухую, опьянявшую своим запахом постель. Блаженно закрыла глаза. И сразу же все поплыло в сладком тумане радостной истомы…
Она никак не могла понять, откуда
Его чувства там, на горе, лучше всего было определить одним словом – нежность. Она все усиливалась. Он был глубоко признателен ей за это чувство. Как радостно было тогда угождать ей – подать плащ, пододвинуть солонку за столом, смахнуть платком сухой лист со скамьи, куда она собиралась сесть. Какое-то несказанное наслаждение доставляло ему тогда угадывать, предупреждать ее желания, а потом ловить полный благодарности взгляд. Она, казалось, не понимала причины перемены, которая вдруг произошла в нем. Он тоже не понимал. Но ощущение полноты счастья от этого не становилось меньше. Потом он понял, что это впервые полностью раскрывается его любовь. И оттого, что она раскрылась не сразу, а только сейчас, спустя несколько лет после их первой встречи, его чувства к ней казались подернутыми какой-то таинственностью. Было радостно, что это произошло, и немного жутко от мысли, что жизнь могла пройти в сутолоке будней, а это редкостное чувство так и осталось бы нераскрытым.
Когда-то, много лет назад, она сказала ему:
– Ты так занят всегда, что у тебя не будет времени и похоронить меня.
В ее голосе тогда не было укора, только легкая грусть. Да, у него всегда было мало времени для нее, для дома, для Галины. Может быть, если б у него было больше времени, не произошло бы то, что произошло, во что невозможно поверить, но чему надо верить, несмотря на всю абсурдность, нелепость, внутренний протест. От правды никуда не денешься. От нее не отречешься. Ее можно только объяснить или хотя бы пытаться это сделать, искать причину, но это все потом, потом…
Мысли его уходили то в прошлое, то в будущее, то вдруг начинали путаться вокруг мелочей, затем снова возвращались к тому значительному, что произошло тогда, на крутом, поросшем деревьями и кустарниками, скользком после дождя склоне, той гамме чувств, которая могла бы пройти мимо.
Лампадка у киота затрещала и погасла. Мать поднялась, вышла и через минуту вернулась с бутылочкой в одной руке и коробком спичек в другой. Она подлила масла в лампаду, зажгла фитилек, унесла бутылочку и спички. Вернулась и снова села в углу под иконами.
44
…Рвала душу горящая на солнце медь оркестра. Тяжелые звуки траурного марша плыли так низко, что, казалось, цеплялись за ветки кладбищенских деревьев. Будто не хотели оторваться от этой предназначенной для вечного покоя земли. А над всем – голубое небо и большие, белые сверху и густо подсиненные снизу облака. Над ними застыло уже по-летнему яростно горящее солнце. Плакали женщины. Надрывно звучал оркестр. Тарас Игнатьевич стоял бессильно опустив руки с переплетенными пальцами. Когда стали забрасывать могилу рыжей влажной глиной, какая-то старушка подошла к нему, тронула за руку. «Брось и ты пригоршню, Тарас Игнатьевич, – сказала она. – Чтобы покойнице земля пухом была». И когда он бросил несколько горстей глины, та же старушка сказала вполголоса: «Ты бы хоть слезу уронил, поплачь, иначе закаменеет сердце у тебя. Закаменеет». Тарас Игнатьевич только головой кивнул. Слез у него не было, потому что рядом с этим горем стояло другое, не менее значительное. И сквозь это второе горе, как сквозь кисею, просвечивала тонкая фигура Галины, ее голова, уткнувшаяся в дверной косяк, вздрагивающие плечи.
Ему надо было продумать все до конца, но не было возможности, потому что вокруг него все время – люди. А от их глаз некуда деваться. И было от этого тяжелее, чем от упреков, если бы они были высказаны вслух, с трибуны, поставленной на площади перед народом.
Что она сказала тогда, Галина, перед его отъездом в Заозерное?
– Я тут останусь. Не под силу мне.
– Надо бы проститься все же с матерью, – пробормотал он нерешительно.
– Я уже простилась. Еще тогда. Я уже простилась.