Капитан Кирибеев. Трамонтана. Сирень
Шрифт:
У меня трещала голова, и было стыдно вспомнить, как я во время ужина, сбитый с толку похвалами Данилыча, сам расхвастался, как барон Мюнхгаузен.
— Если б мне дали, — говорил я, — права и средства, я переделал бы Азовское море! Я начал бы с того, что отворил все лиманы, прочистил бы подводные луга. Привел бы в порядок реки, удобрил бы заливы и бухты, запустил бы в море новые виды рыб с целью акклиматизации…
Боже! Чего только я не наговорил!
Данилыч тоже хорош! Когда я расхвастался, поддакивал. А под конец, растроганный тем, что его хитрая и коварная жена поставила на стол еще
— Знаешь, Маша, — говорил он. — Лексаныч — мужик на миллион!
Хозяйка пыталась одернуть его:
— У тебя все на миллион! И вон тая жердь, и корзина, и Боцман — все на миллион!
— На миллион, точно! — подтвердил Данилыч и продолжал: — Морская наука не такая уж шибко трудная. Нужно тильки — о! — Он постучал себя по лбу. — От тут иметь трошки, и любой может постичь ее. Да! Надо тильки помнить, шо как называется… Ну, допустим, по–нашему, по–рыбацкому, морская трава есть камка… А по–ихнему, по–ученому, она… зостера. Верно я говорю, Лексаныч? То–то! Или вот рачки такие на песке, у воды, те, шо, как сумасшедшие, прыгают, они по–ученому называются «понтагаммарис». Верно я говорю, Лексаныч? Или ракушки… Для нас ракушки, а для ученых одни есть «митилястера», другие вроде как «сын да с ними»… Верно я говорю, Лексапыч? Или там, когда море по–нашему начинает цвесть, тоись муть по ей пойдет такая, шо белую тарелку на десять сантиметров в воду опустишь, а ее не видать… По–ученому это значит не цвет, а «планктон»… Верно я говорю, Лексаныч?
Рассказ Данилыча был прерван самым неожиданным образом: хозяйка поставила перед ним стопку. Данилыч широко раскрыл глаза.
— Мне-е?..
— А кому же? — сказала она.
— Ну–ка, рюмочка–каток, покатися мне в роток! — Он выпил, встал из–за стола и сказал: — А зараз спать!.. Завтра подыму, Лексаныч, до света…
Когда он ушел — Данилыч решил спать в моторке, — хозяйка сказала:
— Не придется вам, Сергей Александрович, завтра в море идти! Не пущу я его!
Она произнесла это таким тоном, каким судьи выносят приговор.
— Позвольте… Как же так?
— А так! Не пущу, и все тут! Я отойти от хаты не могу через это. Сижу как привязанная. А уйду, птица голодная, Боцман некормленый… Люди мимо ходют. Что ж я, ни за так буду себе якорь на шею вешать? Какой толк, шо он с вами ходит? На жалованье он чи шо? Мы шо, богатеи какие? Гляньте, руки все потрескались, мозоли как у верблюда.
— Подождите, — сказал я, — давайте утром при нем поговорим.
— Нечего и говорить! Я тут хозяйка: как скажу, так и будет!.. А с него брать нечего: он инвалид, пенсионер, понятно? А кому нужен, пускай деньги плотят. Александр Данилыч не пацан какой–нибудь, а шхипер первой статьи…..
Несколько раз я пытался прервать ее. Но где там! Когда она наконец кончила говорить, я понял, что возражать ей или там упрашивать ее — дело бесполезное. Я лишь спросил, сколько же, по ее мнению, Данилыч, как шкипер, мог бы получать, плавая со мною на обыкновенной моторной калабухе.
В ее глазах вспыхнул жадный огонек, она еле приметно улыбнулась уголками губ. На толстых щеках загорелся легкий румянец. Маленькие глазки сузились. Она облизала толстые губы, быстро, с опаской посмотрела по сторонам и тихо сказала:
—
— Что ж, — сказал я и сделал паузу, внимательно разглядывая свою хозяйку, будто впервые видел ее.
А она, волнуясь от ожидания того, что я скажу, спружинилась.
— Что ж, — повторил я. Глаза ее чуть–чуть расширились и снова сжались. — Я согласен, — сказал я.
Она вздохнула свободно. Я отсчитал двести пятьдесят рублей и, подавая ей, сказал:
— Вот за полмесяца. Остальное потом. Расписку напишем сейчас.
Она подняла испуганные глаза:
— Расписку-у?
— Ну да, расписку.
— Это зачем же?
— Как зачем?.. Мне в деньгах придется отчитываться.
— А эти деньги не ваши?
— Мои.
— Зачем тогда расписка?
— Затем, что деньги эти подотчетные…
— Подотчетные, — в раздумье произнесла она. — Ну что ж, давайте пишите…
Когда расписка была ею подписана, она жадно схватила со стола деньги и, с хрустом комкая их, проворно ушла в комнату.
Я тоже ушел к себе и стал готовиться ко сну. Хотя в хате стены были довольно толстые, я слышал, как хозяйка кряхтела, как скрипели ящики комода, куда она, по–видимому, прятала деньги. Потом она что–то шептала, молилась, что ли, или рассуждала вслух. После этого слышались вздохи, громкие позевывания и присказы: «Спаси нас, боже праведный!»
Скоро шепот стих. Не слышно было вздохов и позевываний. Только где–то в зале, как здесь называют горницы, под шкафом отчаянно гремела мышь, по–видимому пыталась протащить в норку свою добычу… Я засыпал тяжело и долго.
39
Когда я услышал стук в дверь, мне показалось, что я только–только задремал. Причем задремал так сладко, что меня зло взяло на того, кто стучался. Но отвечать я не торопился: а вдруг это мне приснилось?
Стук повторился.
А может быть, уже утро?
Пока я шарил по столику, ища фонарик, ко мне снова постучали.
— Кто там? — шепотом спросил я.
— Я…
— Данилыч?
— Нет. Это я… Марь Григорьевна…
— Какая Марья Григорьевна?
— Хозяйка ваша… Вы не спите?
— Не сплю, коль разбудили…
— Выйти можете?
— Что случилось?
— Выйдите…
— Сейчас, — сказал я.
«Чего ей еще надо? — думал я, одеваясь. — Какая все–таки бесцеремонность — разбудить человека ночью, а для чего?» И тут меня осенило: «А вдруг она передумала? Или, наоборот, что–то новое надумала? А может быть, время вставать? Тогда для чего она спросила, могу ли я выйти?»
Одевшись и наконец найдя фонарь, я поглядел на часы: было двадцать минут четвертого — пора вставать. Значит, нечего сердиться на нее. Однако что же она хочет от меня?
Сквозь ромбовидный вырез в ставне виднелось черное небо, унизанное звездами. В сенях горела двухлинейная лампа. Хозяйка, чихая и поминутно вытирая глаза, резала лук для завтрака.
— Извиняйте меня, — сказала она, вытирая руки. — Вы собирались в четыре выйти? Вот я и подумала: самое время будить. Да поговорить еще надо. Вы уж извиняйте. Хочу спросить вас, Сергей Александрыч, а кто же харчи будет оплачивать мому мужу?