Капитан Кирибеев. Трамонтана. Сирень
Шрифт:
Кирибеев сменил курс, рассчитывая на более счастливый поиск в другом районе.
Заметив Небылицына, он нахмурился и, не глядя на штурмана, раздраженно проговорил:
— Займитесь приборкой! На судне черт знает что творится! Когда понадобитесь, я вас позову.
Небылицын спустился на палубу.
— Слыхали?! — обратился он ко мне. — Хам!.. Ну, ничего, придет и мое время…
Он угрожающе посмотрел на мостик. Лицо его дергалось. Мне стало жалко его. Службу свою он несет исправно. За что Кирибеев ненавидит его?
Но тут же подумал: «Зачем я вникаю в эти дела? Для чего я прибыл на флотилию? Чтобы разбираться в сложных отношениях
Между тем, пока я рассуждал так, капитан Кирибеев все же уступил место на мостике штурману Небылицыну, а Олаф Кнудсен покинул переходной мостик. Я видел, как он зашел к Кирибееву и, выйдя от него, как- то странно посмотрел на меня, словно хотел спросить: «Вы еще здесь, молодой человек?» Я не придал тогда этому значения, потому что в тот день все китобои из–за неудачного поиска были хмуры, нелюдимы и словно избегали друг друга. Лишь немного позже я догадался, что за всем этим скрывались особые причины.
Я прибыл на флотилию с большим запасом юношеской восторженности.
С замиранием сердца смотрел я на море, на сопки Камчатки, на птиц и морских зверей и больше всего — на людей отважного промысла. Я был счастлив оттого, что Кирибеев посвятил меня в свою тайну, что ко мне хорошо отнеслись Жилин, Чубенко и такой искусный гарпунер, как Олаф Кнудсен. Я был рад, что меня почти все любят, доверяют мне и охотно помогают. Но оказалось, что все было значительно сложнее, чем представлялось.
Как только Кнудсен вернулся на свое место, иллюминатор капитанской каюты с шумом раскрылся, и в нем показалось свежевыбритое лицо Кирибеева с неизменной трубкой в зубах.
— Вахтенный! — крикнул зычным голосом капитан.
Гулко и часто стуча сапогами, вахтенный пулей слетел с мостика и очутился перед иллюминатором капитанской каюты.
— Позвать ко мне нашего ученого! — сказал Кирибеев.
— Есть! — отчеканил матрос и, заметив, что я стою тут же, с недоуменным выражением в глазах передал мне приглашение капитана.
Кирибеев встретил меня стоя.
— Садитесь, профессор.
Я сел. Капитан Кирибеев молчал, сосредоточенно попыхивая трубкой. Молчание становилось тягостным.
— Мне очень неприятно, — наконец начал он, — но я должен буду просить вас, дорогой профессор, как только мы вернемся к китобазе, перейти на «Аян» или на другой китобоец. Ко мне заходил Кнудсен, он говорил, что почти день мы находимся в водах, где должна быть верная добыча, а нам даже поганый кит Минке хвоста не кажет… Он объясняет неудачу поиска тем, что на борту китобойца находится пассажир, то есть вы, профессор!
— Опять Кнудсен? Но мы только вчера пили с ним за дружбу… Ничего не понимаю!
— Эх, профессор, хороший вы малый, да многого еще не знаете!
— Ладно, — сказал я, признавая всю справедливость его слов, — но нельзя же мне из–за суеверия иностранца уходить в самом начале работы!
Капитан Кирибеев посмотрел на меня и смутился.
— Да, дорогой профессор, — с сожалением ответил он, — пока у нас нет своих гарпунеров, таких же, как этот иностранец, приходится со многим мириться. Вот когда боцман Чубенко, я, ну там еще кто–нибудь научимся бить китов так же, как Кнудсен, тогда эти суеверные иностранцы отправятся в свой Тёнсберг… Поймите, профессор, — продолжал он, — Норвегия издавна
Я понял, что возражать бесполезно. Я верил в искренность слов Кирибеева и понимал, что он не из тех людей, кто легко идет на уступки; тут он действительно был бессилен: во время промысла хозяин на корабле — гарпунер.
Я поблагодарил капитана за гостеприимство и отправился в свою каюту укладывать вещи. Я долго не мог успокоиться. «Вот тебе и дружба! Вот тебе и «репкий»! — думал я с ненавистью об упрямом гарпунере.
Когда на душе немного откипело, я попытался обсудить все спокойно, но не мог — слишком глубокой казалась мне обида.
«Что ж, — думал я, — вот и первый урок жизни, Василий Воронцов. Ты еще не успел ничего сделать — ни хорошего, ни плохого, а тебя уже гонят…» Но тут же подумал: «А что, собственно, случилось? На «Аяне» я все равно должен быть. Мне необходимо заняться анатомическим исследованием китов, — каждый убитый кит доставляется туда. А спустя некоторое время перейду на «Вихрь» или «Гарпун» и буду делать то, что мне не хотят позволить здесь». Эти мысли как будто успокоили, но какой–то червячок сомнения все же точил самолюбие: тебя вот, мол, попросили перейти на китоматку, а профессора Вериго—Катковского не осмелились бы.
Да, его, конечно, не попросили бы… А почему? Может быть, я неправильно представляю себе свои задачи? Может быть, с первых же шагов становлюсь похожим на крузенштерновский сундук? Ведь я еще не готов к самостоятельной научной деятельности. Много ли я знаю? Книги — чужой опыт. Нужно приобретать свой, чтобы не изобретать велосипеда. Мне надо кропотливо собирать материал, а для этого — ближе стоять к конкретным задачам промысла. А как? Может быть, я смешон, когда выбегаю на палубу с фотоаппаратом и сумкой, где у меня тщательно уложены пинцеты, термометр, стеатометр и лупа? Может быть, нужно действовать проще? Но тут же другая мысль теснит первую: а может быть, Кнудсен и ни при чем? Он суеверен — это правильно, я сам видел на его шее ладанку, выпиленную из зуба старого кашалота. Он носит ее на счастье. А сегодня, например, прежде чем выйти к пушке, Кнудсен в кают–компании, подкрепившись рюмочкой коньяку, три раза подбрасывал монету, чтобы узнать, каков будет день — удачный или нет.
Может быть, капитан Кирибеев сам придумал эго? Но для чего? Не далее как вчера, после того как «Тайфун» отошел от «Аяна», от сетовал на плохую помощь науки китобойному промыслу. Он говорил, что многие ученые «шаманят» где–то за тридевять земель, а на промысле их нет.
— Стоят на приколе, как старые баржи, отплававшие свой век. Вот вытащить бы сюда «мужей науки», пусть поишачили бы! Разве нельзя организовать на полуострове Шипунском, на Кроноцком, на Камчатском, на Озерном, на острове Карагинском… ну, словом, на камчатском и корякском берегах, на Чукотке станции промыслового наблюдения?