Капитан Кирибеев. Трамонтана. Сирень

Сажин Петр Александрович

Я долго ломал голову над этим вопросом, но не нашел ответа. Ведь я и сам еще делал в жизни первые самостоятельные шаги и частенько расшибал себе нос…

Протяжный гудок «Тайфуна», возгласы китобоев, звон машинного телеграфа прервали мои размышления, — мы подошли к «Аяну».

20

Я стоял на борту китобазы и смотрел вслед «Тайфуну». Китобоец уходил ненадолго, но мне было грустно, словно я расставался с ним навсегда.

Небо заволоклось плотным слоем скучных, серых облаков, и над бухтой стлалась низкая хмарь.

«Тайфун» удалялся быстро, становясь с каждой минутой все меньше и меньше. Вскоре

он пропал во мгле…

Жизнь на «Аяне» была иной, чем на китобойце. Здесь, как на берегу, вставали по гудку, в шесть часов утра. Обедали в двенадцать, тоже по гудку, и с гудком кончали работу. Работали в несколько смен. По вечерам занимались кружки: жировары, резчики, матросы — все учились, или, как говорится, «повышали квалификацию». Когда не было производственных занятий, работали кружки художественной самодеятельности. Среди многочисленной команды раздельщиков, рабочих жироварных агрегатов были отличные баянисты, танцоры, шахматисты, чемпионы шашек и «козла». Часто играл духовой оркестр. «Аян» — большая плавучая фабрика с инженерами, техниками, плановиками и бухгалтерско–счетным аппаратом, лабораторией, радиоцентром, кинотеатром и газетой.

За две недели, которые я прожил на «Аяне», я так и не успел познакомиться со всеми отсеками и механизмами этой громадной плавучей фабрики китового жира. Целый день, а иногда и ночью, при свете, на палубе кипела работа: три наших неутомимых охотника — «Вихрь», «Тайфун» и «Гарпун» — каждое утро приходили с добычей.

Без высоких рыбацких сапог, подбитых шипами, ходить по палубе нельзя было — по ней все время текли потоки воды, смешанной с кровью и жиром.

Вставал я рано, до гудка: меня будил то плеск волн за бортом, то крики команды, то шелест бумаг — «китовых паспортов», которые забрасывали ко мне в каюту через иллюминатор китобои. Я одевался, быстро пил кофе, с вечера припасенный в термосе, и шел на палубу. За кормой «Аяна», у слипа, уже покачивались китовые туши. На многих из них сидели глупыши, то и дело вступая между собой в драку. А над ними и над огромным судном кружились тучей поморники. Они с голодным криком то взметывались ввысь, то садились на воду в том месте, где из шпигатов с палубы текла мутная жижа.

Я внимательно приглядывался к разделке китовых туш и пытался записывать весь процесс, начиная от момента втаскивания кита по слипу на разделочную палубу. Я говорю — пытался, потому что у меня это плохо выходило: слова лезли какие–то деревянные.

В самом деле, как расскажешь о слипе? Ученые и инженеры пишут о слипе так: «Покатый вход на палубу, вырезанный в корме корабля». Это верно, точнее, пожалуй, не скажешь. «Но сей вход, — писал я в своем дневнике, — широк и высок, по нему вполне могут въехать на палубу две тройки, держась рядом: его ширина 5 метров, высота 4,5 метра, а длина 17 метров! В бурную погоду в него захлестывает волна. Вот по этому «покатому входу» втаскиваются на разделочную палубу «Аяна» туши китов, вес которых иногда достигает пяти тысяч пудов».

Как описать подъем такой громады на палубу? Внешне эго выглядит просто: кита цепляют за хвост, затем поднимают лебедкой. Просто? Просто. Но каждый раз раздельщики осуществляют эту «операцию» с огромным напряжением: толстые стальные тросы натянуты до предела и чуть–чуть гудят; хвостовой стебель кита и связки потрескивают — слип непрерывно поливается водой для того, чтобы туша лучше скользила. Все предусмотрено, все меры приняты, но лица у раздельщиков напряженны. Особенно тяжело проходит втаскивание китов на палубу, когда море неспокойно, — толстый стальной трос лопается иногда, как наживная нитка! И тогда приходится все начинать сначала. При сильной качке волны могут утащить тушу кита в море вместе с… лебедками, которыми он втаскивается на палубу.

«Китобаза

«Аян» — сложное предприятие, — записываю я дальше, — на ее палубе — большой и разнообразный набор паровых лебедок, от четырех до тридцати тонн грузоподъемностью; паровые пилы для разрезки костей, пять мачт с грузоподъемными стрелами… Все эти механизмы поднимают, переворачивают, подтаскивают, распиливают китовую тушу. Раздельщики, по колено в крови, режут, подпарывают пласты сала, мяса. Крючники подтаскивают к горловинам, из которых бьет горячий пар, огромные куски сала, мяса и ливера и точно отработанными движениями спихивают их туда. Как они ухитряются не обжечь рук и не оставить крючка в куске — это секрет мастерства».

Кости, позвонки и огромная голова кита, наполненные сочным жиром, подтягиваются раздельщиками к «эшафотам» паровых пил… Не проходит и часа, и от огромной туши «остается лишь вздох», как говорят мастера разделки. Палубу окатывают мощными струями, и по слипу втягивается новый «эскадренный жироносец»…

И так день–деньской, с утра и до вечера работает плавучая фабрика.

Внизу, под палубой, в специальных котлах из ворвани вытапливается великолепный пищевой и технический жир; из спермацета выплавляется тончайший материал для парфюмерной промышленности; из мяса приготовляются кормовые и удобрительные туки.

Лучшие куски китового мяса, которое по виду мало чем отличается от говяжьего, повара забирали на камбуз и готовили из них отличные бифштексы, а из хвостовых плавников — заливное.

Я очень уставал. Особенно доставалось мне при взвешивании китов. Даже на береговых пищевых предприятиях нет таких весов, чтобы можно было сразу положить на них тушу длиной в двадцать — двадцать пять метров, весом около трех тысяч пудов.

Хотя мне, как биологу, и нечего было удивляться, но когда после измерения сердца кита я записывал, что длина его равна полутора метрам, а вес вместе с перикардием (околосердечной сумкой) — около трехсот килограммов, то трудно было обойтись без восклицания вроде того, что ничего, мол, сердечко! Не обошлось без веселых комментариев со стороны моих помощников и при измерении кишечника кита. Длина его оказалась равной почти двумстам пятидесяти метрам! Желудок весил полтонны и был три метра в длину. В таком «чреве» могли вместиться минимум два библейских Ионы. Печень кита равнялась весу взрослого быка…

Измазанный в крови и жире, я заносил в блокнот одну за другой многозначные цифры: язык кита весил полторы тонны, голова — три; ус — полтонны; легкие — триста килограммов. Трудно представить себе магазины по продаже таких потрохов: какие нужны прилавки и крючья, чтобы разложить и развесить весь этот товар!

Зато мозг кита весит всего лишь… пять килограммов.

Все эти данные были получены при разделке сравнительно небольшого кита. А ведь в прошлом столетии водились гигантские экземпляры. Если бы их удалось взвесить в те времена!

Китобой Линдгольм однажды загарпунил в Охотском море кита–исполина, о котором писал так:

«Предполагая, что в С. — Петербурге 600 000 жителей, мясом этого кита можно было бы угостить каждого жителя, каждому бифштекс в ¹/₄ фунта, да еще по куску языка на закуску. Жира от него было бы достаточно, чтобы испечь все блины за одну масленицу, а из уса вышло бы по корсету для каждой дамы этого города. Если бы, — писал далее Линдгольм, — обтянуть скелет этого кита, чтобы он представлял нам кита таковым, какой он в действительности, когда находится в своей стихии, и если бы превратить его рот в столовую, а желудок — в бальный зал, и если бы увидеть 24 человека, сидящих за столом в его рту, и с дюжину пар танцоров, кружащихся в его желудке, — тогда зритель постиг бы его размеры…»