Капитанские повести
Шрифт:
Михаил Иванович потянул ноздрями воздух: с рефрижератора, с рыбофабрики наплыл родной, знакомый еще с той поры, когда он ходил в учениках салогрея, запах перетапливаемой печени, рыбьего жира и подсыхающих рыбьих внутренностей, — живая струя в стылом морском воздухе.
Работа шла споро, и к полудню, пожалуй, можно сниматься в порт. Работка!
Чем лучше ловилась рыба у Мурманского берега, тем расторопней надо было оборачиваться между портом и промыслом, тем нервнее были приходы и отходы, и на таком коротком плече команда не успевала выспаться, — весь переход в один конец всего четыре часа,
Потому и работали посменно, без перерывов, и в мокрый шторм, и в сухой снегопад. И выполняли план, и перевыполняли, и входили в такой азарт, какой премиальными не предусмотрен, и никакой прогрессивкой такую злость к работе не укупишь, — это же рыбацкая злость. Рыбку — стране, только бы ловилась!..
Михаил Иванович после мостика заглянул к радистам — прогноз принять не забыли бы, — в одиночество попил в кают-компании какао со свежеиспеченным хлебом, крякнул довольно, пошевелил рукой и почувствовал, что боль в плече утихомиривается. То-то и хорошо.
Потом он выбрал в пачке папиросу посвежее и всласть покурил, сидя в кресле в салоне. И пока Михаил Иванович курил, заходили в кают-компанию ребята, здоровались с ним, завтракали, обжигаясь и торопясь — кто на вахту, и неторопливо — кто с вахты. Михаил Иванович окончательно согласился, что новый день начат и жизнь вошла в свою колею, как и должно. Боль в плече окончательно пропала, и он, мягко шаркая галошами, пошел в каюту за рабочими рукавицами, чтобы пойти на палубу поразмяться на лебедках.
Удалось это сделать не сразу, потому что заявился боцман, Николай Семеныч, и завел речь об отпуске. А к боцману в глубине души Михаил Иванович относился по-приятельски, потому что были они почти ровесники.
— Тебе чего, Семеныч?
— В Мурманск седни идем? Так как же с отпуском моим порешим, Михаил Иваныч?
— Ты чего же так собрался, зима на дворе?
— Надо, Михаил Иваныч… У меня и выходных под пятьдесят штук, как раз до июня будет. Брату надо с садом помочь, хатой заняться. Теперь что ж, дело к пенсии…
— Знаю. Однако ты, Семеныч, так настройся: всю стоянку работать будешь, чемоданчик к отходу собери. Как портовой комиссии судно сдашь, так вместе с ними и сойдешь с борта, понял? Кстати, ты со старпомом-то говорил об этом? Чего ты ко мне-то?
— Говорил. Дак он еще и к вам отправил, как, мол, новый капитан посмотрит на это…
— Так и посмотрю, и ты не обижайся, Семеныч. Я сам всю жизнь в отпуск этак ухожу, сам своему пароходу с берега швартовы отдаю. Кто тебя заменит-то?
— А Вася Кузьмин.
— Это который же?
— А старший с третьей смены. Старпом одобрил.
— Помню, помню. Толковый парнишка. Ну как, все решили, Семеныч?
— Вроде так, Михаил Иваныч. Груз палубный будет?
— А к чему нам? И так план уже на борту.
— День долгий, могут еще план добавить.
— Такая работа, — согласился Михаил Иванович.
Боцман ушел по собственным делам. Следом неторопко отправился и Михаил Иванович, на ходу размышляя о том, что вот и боцману через год на пенсию и он уже заботится о хате с садом, а как ему там, на этой пенсии, покажется-то? Дети у боцмана все самостоятельные,
У самого Михаила Ивановича жизнь получилась так, что дети у него были, по его годам, молодые. Только старшая дочка родилась в первый год войны, а остальные — ничего нельзя было поделать, — в сорок шестом, пятидесятом и пятьдесят третьем году, когда самому Михаилу Ивановичу был уже сорок один год. Долго раздумывал он, идти на пенсию ай нет, и проработал сверх пенсионного возраста, в глубине мыслей самого себя укоряя: ну зачем работаю, молодым только дорогу заступаю. Пора бы уже, пора, пока деньжонки на сберкнижке есть. Правда, Славка Охотин, тогдашний его старпом, только посмеивался при дружеской беседе:
— Don’t worry, Михаил Иваныч! Язык общий мы с вами нашли. Работайте, пока нравится. Я за вами, как за каменной стеной, науку грызть буду!
Однако Михаил Иванович отвоевал себе по заявлению нарез земли, участочек в Дубоссарах, на хорошем месте, и начал там строить дом на старость лет, а потом этот дом стал требовать столько внимания — впору большому пароходу, — что Михаил Иванович и вовсе ушел на пенсию, но получилось — ненадолго. Много было причин, а среди них — три главных: не умел Михаил Иванович жить береговой жизнью, еще больше не умел торговаться с предприимчивыми южными дельцами, чтоб хватало на две квартиры, — деньги на дом стали таять уж очень быстро, даром что сам Михаил Иванович был не промах, да и жизнь кое-чему научила. И нужно было еще поддерживать младших дочерей, студенток, красивых — в мать, дебелых и таких же холодных, — когда еще у них своя-то любовь-семья завяжется… Наконец надоело Михаилу Ивановичу возиться с домиком в Дубоссарах, не такой он еще был старый, чтобы на мостике стоять не мог, даже зрение сохранилось один к одному.
И передал Михаил Иванович все дела по дому неразворотливой, но зато твердой в слове жене, и вернулся в управление, и уговорил дать ему поработать до шестидесяти хотя бы лет. Медкомиссию прошел, да и прошлая работа не позабылась, а чего ей позабыться, когда перерыва почти и не было! О том, как у него по утрам болит рука, Михаил Иванович никому в жизни, кроме жены, никогда не рассказывал. Однако с возвращением с пенсии словно что-то убыло у капитана Строкова, иногда спотыкался он в решении и замечал, не показывая виду, что волнуется при этом, как молодой штурманец…
…Михаил Иванович не успел и полчаса подергать рукоятками лебедок, потаскать площадку с рыбой, опережая сигналы ухмана; вира, вбок, еще вверх, майна и наоборот — в зависть и пример молодежи получалось это у него точно, красиво и даже лихо, — как по трансляции пригласили его в радиорубку на переговоры с руководителем промысла.
Кока Михаил Иванович добирался до радиорубки, руководитель промысла уже разворчался по радиотелефону:
— Где ты там запропастился, Михаил Иваныч, у нас же срок переговоров обговорен был… Ну вот, слава богу, доброе утро!